Паоло Соррентино - Молодость
Фред улыбается про себя.
– Он называл это “когда я научился кататься на велосипеде”. Разве он вам не рассказывал?
– Нет, мы друг другу рассказывали только о хорошем.
Глава 68
Как прекрасна Венеция! Загадочная, неповторимая.
Ночью, когда самые упорные туристы пребывают в объятиях Морфея, пустынная, неподвижная Венеция кажется заброшенной.
Каналы, улочки, площадь Святого Марка. Замершие, величественные.
И тут появляется он. Вдалеке – маленький и беззащитный. Идущий короткими стариковскими шажками. В руке цветы. Это Фред Баллинджер. Он одиноко бредет по городу. Переходит по мостику. Под мостиком бесшумно проплывает катер.
Катер-такси причаливает к кладбищу. В катере с серьезным и усталым видом, глядя в никуда, держа на коленях цветы, сидит Фред.
Рассвет. Фред шагает по длинным аллеям между надгробиями. Он что-то ищет. Подходит к чьей-то могиле, читает имя, но не может вспомнить. Он вообще плохо ориентируется.
Потом наконец он находит то, что искал. Перед ним могила Игоря Стравинского. Однако Фред все еще держит цветы в руках.
Теперь Фред идет хорошо известной дорогой. Он проходит по узкой улочке вдоль канала. Поворачивает. Останавливается. Поднимает печальный взгляд и видит вывеску частной клиники.
Глава 69
Фред стоит в палате частной клиники, оформленной строго, но дорого, держа в руках цветы. Стоит и смотрит. Смотрит на кровать у окна, на которой спиной к нему полулежит пожилая женщина с обвисшими волосами, прижавшись лбом к стеклу.
Фред преодолевает себя и ставит цветы в небольшую пластмассовую вазу на тумбочке. Потом достает из кармана ту фотографию, что была у него в отеле, и ставит ее рядом с вазой. Присаживается неподалеку от женщины, которая так и не поворачивается к нему.
Фред смотрит в пол и с неожиданной робостью говорит:
– Я дождался часа посещений, чтобы тебя навестить.
Он смотрит на закутанную одеялом спину женщины.
На лице у Фреда ничего не написано.
Не слышно ни звука.
Без всякого волнения, с ровной интонацией, Фред начинает просто и тихо говорить.
– Мелани, они ничего не знают. Дети ничего не знают. Не знают, что происходило с их родителями. То есть знают в общих чертах, самые очевидные вещи. Ровно столько, сколько нужно, чтобы встать на сторону одного или другого. Им нравится все упрощать. И они правы. Но они не знают. Не могут знать. Не знают, что меня охватил трепет, когда я впервые увидел тебя на сцене. А оркестранты все поняли и тайком смеялись над моей влюбленностью, над тем, что я сразу стал беззащитным. Они не знают, что ты продала мамины драгоценности, чтобы я мог дописать свою вторую вещь: в то время никто меня не принимал, все говорили, что я нелепый и самонадеянный музыкант. Они не знают, что в то время ты тоже считала меня нелепым и самонадеянным музыкантом, и ты была права, а еще ты все время плакала – не потому, что продала украшения, а потому, что продала свою маму. Они не знают, как ты меня любила и как я любил тебя. Только мы с тобой об этом знаем. Они не знают, чем мы были друг для друга, несмотря ни на что. Пусть даже это “несмотря ни на что” означало трудности, переживание, боль. Мелани, они никогда не узнают, что нам с тобой, несмотря ни на что, нравилось думать, что мы – одна приятная песенка.
Фред закончил. Он встает со стула, приподнимается на носки, словно пытаясь увидеть лицо жены, но сразу же передумывает. У него на это не хватит душевных сил. Тогда он ограничивается тем, что протягивает руку и на несколько сантиметров передвигает руку жены, чтобы, как ему кажется, ей было удобнее.
Глава 70
Фред выходит из больницы. Идет вперед.
В окне за его спиной видно женщину: она прижалась лбом к стеклу, рот открыт. Отсюда кажется, что женщина далеко. Фред стоит и размышляет. Собирается обернуться и взглянуть на лицо жены, но не может. Он передумывает и опять смотрит вперед. Достает из кармана конфетку, разворачивает, засовывает в рот.
Он снова собирается обернуться к жене, неподвижно замершей за стеклом и словно смотрящей на него, хотя на самом деле она глядит в пустоту. Но и на этот раз Фреду недостает сил взглянуть ей в лицо.
Он держит пальцами конфетную обертку, но не потирает ее, а бросает в канал.
Усталый, измученный, Фред стоит с остекленелым взглядом и размышляет. Пока он размышляет, у него в голове начинает звучать скрипка, исполняющая “Приятную песенку номер три”. Мы понимаем, что на этот раз ее играет выдающий скрипач, а не делающий первые шаги в музыке ребенок.
Глава 71
Полная тишина, два пустующих кресла с золотыми украшениями.
Театр, в партере – элегантные зрители. Внезапно, как по команде, зрители встают в неестественной тишине. В театр входят двое: королева Елизавета II и принц Филипп.
Они усаживаются в кресла, в свете прожекторов мы видим очертания их царственных фигур.
Остальные зрители тоже усаживаются.
Выдающийся скрипач вновь играет вступление к “Приятной песенке номер три”. Адажио, негромко.
У принца Филиппа глаза светятся от радости, от ожидания. Глаза, как у ребенка.
На сцене выдающаяся южнокорейская певица Чо Суми тайком сглатывает, охваченная тревогой и волнением. Она готовится.
Королева Елизавета бросает взгляд на мужа. Она довольна.
Сидящий в одной из лож королевский посланник издалека наблюдает за королевой и принцем Филиппом. Сам он еще до крайности напряжен.
Чо Суми открывает рот, раздается совершенная, пронзающая душу песнь любви, словно вырывающаяся за стены зала.
Сидящие в партере элегантные зрители подскакивают в креслах, будто загипнотизированные пением сопрано.
Высокая нота, взятая Чо Суми, затихает. Она звучала совсем недолго.
Фред Баллинджер, сосредоточенный, полностью владеющий собой, широко взмахивает палочкой, и начинает звучать весь оркестр. Струнные и духовые вступают одновременно, звук словно взмывает ввысь, у слушателей в партере пробегают мурашки по коже.
Джимми Три, один, без приятелей, сидящий среди других слушателей, медленно тянется вперед, к сцене, у него по-детски блестят глаза.
Звучит “Приятная песенка номер три”, прекрасная и волнующая.
Глава 72
Лица Лены и хиппи-альпиниста. Совсем близко.
Не будь Лена охвачена дрожью, они бы поцеловались.
Он смеется, как дурак. Они совсем близко. Потом перестает смеяться. Смотрит на нее. Крепко обнимает. Она перестает дрожать. Смотрит на него.
Мы знаем, что они поцелуются, но не сейчас.
Лена и альпинист висят на высоте четырех тысяч метров. Внизу пустота. Она вцепилась в него. Их жизнь доверена канату и карабинам.
Глава 73
Фред взмахивает рукой – струнные и духовые звучат тише, а потом умолкают. Остается только скрипка.
Фред смотрит на Чо Суми. Глазами подает ей знак начинать.
Чо Суми вновь вступает: еще одна оглушительная, долгая, безупречная высокая нота.
Фред не может отвести глаз от сопрано, пока звучит эта нота. Певица смотрит на него.
Фред продолжает смотреть на нее, но кажется, будто он видит на ее месте другую…
Глава 74
Его жена Мелани.
В больничной палате.
Обвисшие седые волосы, лицо изуродовано болезнью, глаза смотрят в пустоту, рот открыт, словно она поет.
Глава 75
Чо Суми с открытым ртом, она держит верхнюю ноту.
Фред Баллинджер смотрит на нее, умело скрывая волнение.
Чо Суми отвечает на его взгляд. Она ждет. По резкому движению руки Фреда она мастерски резко обрывает невероятно долгую и высокую ноту.
Оркестр играет заключительную часть.
Фред Баллинджер сухим и решительным взмахом палочки останавливает музыку.
Оркестр умолкает.
Полная тишина. Мир замер.
Королевский посланник вздыхает с облегчением.
Все прошло как надо.
Джимми Три с прямой спиной сидит в кресле. Рот полуоткрыт, Джимми охвачен восторгом и волнением. Он ждет продолжения.
Фред Баллинджер медленно, привычным движением поворачивается к залу. По его лицу не скажешь, доволен он или нет.
Он бесстрастен, как сфинкс, он профессионал. Вот самое точное определение: профессионал.
Перед ним зрители. У всех от волнения на глазах выступили слезы.
Фред Баллинджер невозмутимо ждет, пока они придут в себя. Ему прекрасно известно, что должно пройти несколько секунд, прежде чем волнение сменится аплодисментами.
Мы знаем, что зрители будут аплодировать, но не сейчас. Еще рано.
Паоло СоррентиноАпрель 2014 годаМиру – Рим: фильмы Паоло Соррентино
Великая красота (пролог)
Она повсюду. Ускользающая, утешающая, устрашающая; обволакивающая, всеобъемлющая, всепобеждающая, да и победившая всех давно – красота. Она в насыщенной зелени пиний, синеве тихого моря, маячащих на горизонте горах. Она в городском ландшафте – на безлюдных мостовых, в тенистых двориках монастырей, в тени монументов, торчащих на каждом шагу. В просторных залах римских палаццо, помпезных концертных залах и на футбольных стадионах. В звучащей отовсюду невыносимо мелодичной музыке, от бельканто до Сан-Ремо. На полотнах Ренессанса и барокко, в архитектуре старинных церквей. В элегантности итальянской моды, не чурающейся ни китча, ни самоповторов. В каждом женском профиле, в походке, в разрезе глаз, в едва заметной улыбке. И в самом звучании речи, где каждое слово – отдельная симфония, а имя и подавно: Антонио Пизапиа и Титта ди Джироламо, Иеремия де Иеремей и Джеп Гамбарделла. Джулио Андреотти, наконец.
