Сью Таунсенд - Ковентри возрождается
– А что на сладкое?
– Рисовый пудинг, – ответила я, встала и вынула его из духовки. Пудинг был что надо: под хрустящей коричневой корочкой лежал толстый слой разбухшего в сливках риса.
Профессор Уиллоуби Д’Арби быстро сказал:
– Чур мне корочка.
– Нет, чур мне корочка! – закричала Летиция.
Каждый принялся тянуть горшочек с пудингом в свою сторону, хотя он был обжигающе горяч.
В кухню вошел Кир.
– Où sont les cigarettes?[17] – спросил он.
– При домработнице говори по-английски, милый, – сказала Летиция. – Она не получила образования.
Кир взглянул на меня без всякого интереса. Это был очень высокий босоногий молодой мужчина чуть старше двадцати лет. Спутанные волосы падали ему на плечи и обрамляли лицо наподобие плоской серой подушки. Темно-синий рабочий комбинезон свободно болтался на истощенном теле. Ногти на ногах давно надо было постричь. Судя по виду, у него едва ли хватило бы сил поднять топор, не то что махать им в бешенстве. Летиция подала ему свои сигареты, он взял их и вышел из кухни, не сказав больше ни слова.
– Он перестал нормально питаться, – нарушив молчание, сказал профессор.
– С каких пор? – спросила я.
– С семнадцати лет, когда мы отправили его в Оксфорд, – ответила Летиция.
– Видите ли, он был поразительно способный ребенок, – перебил ее муж, – но ехать учиться никак не хотел. Пришлось силой волочить его из машины и затаскивать в Бейллиол-колледж. На лестнице около своей комнаты он устроил жуткую сцену, наговорил нечто совершенно непростительное матери, обвинил ее в том, что она его бросает.
– До того мы не разлучались ни разу, даже на ночь, – объяснила Летиция.
– За какие-то две недели бедный мальчик докатился до состояния полного умственного расстройства и так до конца и не пришел в себя.
– Но должен же он хоть что-то есть, – настаивала я. – Ведь если бы он не ел, он бы умер, правда?
Уиллоуби Д’Арби глубоко затянулся сигаретой и, для выразительности постукивая чайной ложечкой по столу, сказал:
– Но он с нами не ест. Он никогда не выходит из дома. Еда у нас не исчезает. И к нему никто никогда не приходит. Так что видите, милая, нам самим непонятно, чем он до сих пор жив, но жив же.
– А к врачу он не обращался? – спросила я.
– О нет, ни за что, – сказала Летиция. – К медикам у него сугубо отрицательное отношение.
– Он очень плохо выглядит, – отважилась заметить я. – Очень худ и истощен.
– Ну, это ведь неизбежно, правда? – тоном, не допускающим возражений, заключил профессор Уиллоуби Д’Арби. – Раз он не ест.
– Сейчас начинаются «Жители Ист-Энда», – сказала Летиция.
Они вскочили из-за стола и, опрокидывая в спешке стулья, ринулись из кухни в гостиную. Я сложила посуду в машину и из прихожей набрала знакомый номер виллы, где жил Сидни: 010 351 89… Он был дома.
– Сидни? Это я! У меня камень с души свалился, – прокричала я.
– Ковентри? Ко мне только что заходили из полиции. Они считают, что ты убила кого-то из соседей.
– Да, Сидни, это правда. А что они говорили?
– Они хотели знать, звонила ли ты мне. Я им сказал, что у меня весь день телефон был отключен. Мы только встали, – добавил он. – Ковентри, что за хреновину ты сотворила из двенадцатой заповеди, а?
– Двенадцатая? Это какая? – спросила я.
– Возлюби соседа своего, как самого себя. – Он засмеялся в трубку.
– Сидни, я в Лондоне, только никому не говори. Обещаешь?
– Даже Дереку?
– Особенно Дереку.
– Не приезжай в Португалию, ладно, Ков? У меня осталась неделя, и я хочу провести ее в свое удовольствие, без осложнений. Я помогу тебе, когда вернусь, но эта неделя моя, о’кей?
– Да как я могу приехать, Сид? У меня ни денег, ни паспорта, ни…
– Прекрасно. Когда я вернусь, позвони мне… в магазин. – Он затянулся сигаретой, потом сказал: – А этот сосед, которого ты кокнула, заслуживал смерти?
Он небрежно так спросил, как, бывает, говорят: «Вам с сахаром?»
– Нет, – ответила я. – Он заслуживал хорошего тумака по башке, но смерти не заслуживал. Мне не надо было его убивать.
Тут врезалась какая-то безумная и что-то сказала, я полагаю, по-португальски. Трубка замолчала.
Голос за моей спиной спросил:
– Кого это вы убили?
То был Кир, он жевал свернутый в трубку номер «Прайвит ай». Дожидаясь моего ответа, он проглотил карикатуру. В конце концов я выдавила:
– Знаете, вы очень больны.
– Но с ума не сошел, – ответил он. – Не то что они.
Он повернулся и стал медленно подниматься к себе. Я положила трубку, пошла наверх и постучала Киру в дверь. Он открыл сразу же.
– Я знал, что это вы.
– Можно войти?
– Нет. Сюда никто никогда не входит.
Под ногами по голым доскам носились серые перья.
– У вас порвалась подушка? – спросила я, показывая на усыпанный перьями пол.
– Да нет, глупышка, это голубиные перья, – ответил он. – Удивительно, как это вы сразу их не узнали. На севере ведь все держат голубей, разве нет?
– Нет. Так можно мне войти?
– Нет.
– И вы не выйдете?
– Нет. Незачем. Да еще когда у меня есть что курить.
Он закрыл дверь. Одно перышко вылетело из комнаты и опустилось на ступеньку. По дороге вниз я подняла его. На кончике виднелась капля крови.
Я просунула голову в дверь гостиной. Мои хозяева сидели на тахте в форме устричной раковины. Они были поглощены беседой между белыми и чернокожими кокни, которая шла на телеэкране. Я крикнула:
– Пойду приму ванну!
Уиллоуби Д’Арби вскинул руку в гитлеровском приветствии, подтверждая, что слышал меня, и я удалилась. На двери ванной не было запора, но я приперла ее корзиной в восточном стиле, как из пещеры Али-Бабы, и пачкой книг.
Ванну и раковину я вычистила еще днем и промыла вонючий унитаз тремя бутылями хлорного раствора. Но что я могла поделать с драной кокосовой циновкой, коловшей мне ноги, или с напоминавшими географическую карту разводами плесени на стенах? Из горячего крана сонно сочилась вода, в трубах оглушительно грохотало. Я в жизни не бывала в более необычном доме. Почти все не работало, а если и работало, то лишь со второго раза, в сопровождении либо шума, либо дыма, либо легких ударов электричества. В этом доме даже на то, чтобы включить свет, требовалась смелость.
Я оглянулась в поисках мыла. На дне банки из-под джема нашла пять слипшихся обмылков. Прошло десять минут, а в ванне было всего несколько дюймов воды, но ждать я не могла. Я сняла грязную одежду и залезла в ванну.
Дома у меня уютная ванная, вся светло-зеленая, цвета авокадо, ее прекрасно оттеняют коричневые и бежевые полотенца. Недавно Дерек ловко смастерил полочку над раковиной. Он лобзиком выпилил нам всем удобные подставки для зубных щеток… У каждой прорези имя владельца: МАМА, ПАПА, ДЖОН, МЭРИ. Я заметила Дереку, что меня зовут не «мама», но он имя «Ковентри» терпеть не может и не желает его произносить. Он зовет меня «мама» с тех пор, как семнадцать лет назад родился Джон. Однажды Дерек сказал: «На работе из-за твоего имени надо мной все потешаются».
Но я-то знаю, что не имя мое вызывает среди его сослуживцев бурное веселье, а сам Дерек. Знаменитейший по занудству его монолог называется «Как идеально сварить яйцо». Рассказ, который при всем желании занимает не более четырех минут, в устах Дерека превратился в эпопею, а ныне стал легендой и мифом. Все, кто тогда оказался на фабрике поблизости от него, до сих пор вспоминают день, когда Дерек прочел свою лекцию о варке яйца. Она оставила в их умах такой же след, как сцена убийства Дж. Р. в очередной серии телефильма «Даллас». Кто-то из его сослуживцев, уходя после Дерековой лекции домой, вроде бы сказал: «Если этот чертов Дерек завтра снова откроет варежку, я разобью скорлупу на его башке, насыплю в углубление соли – и так далее».
Надо отдать Дереку должное, работа у него такая, что популярности не прибавляет. Он инспектор-ревизор на обувной фабрике «Хопкрофт шуз лимитед». Он обязан следить, как идут дела в различных цехах, и, прицепившись к мастеру, добиваться ускоренного выполнения определенного заказа. К работе относится очень серьезно, может не спать от беспокойства, если двадцать пар сапожек «казачок» все еще болтаются в отделочном в ожидании пряжек, в то время как они еще два дня назад должны были поступить в кооперативный магазин.
Мы, бывало, неизменно ходили на ежегодные Обед и Бал, которые давала фирма «Хопкрофт», но нас никогда не сажали за большие шумные столы, где люди явно веселились вовсю. Вместо этого нас устраивали за столиком на четверых с каким-нибудь дряхлым пенсионером и его женой. В прошлом году Дерек проговорил без остановки весь обед, на котором подавали индейку. Он избрал своей темой беременность у черепах. Престарелая чета внимала, не постигая ни слова, как, впрочем, и я.
На работе его прозвали Зануда Дерек. Я знаю это потому, что, когда после обеда наступило время танцев и сотрудники Дерека захмелели от выпивки и от обстановки, раздались крики: «Прочь с дороги, Зануда Дерек идет». Перед нами расступились так, будто должно было проследовать стадо овец. В таких случаях мне становилось жаль Дерека и хотелось его защитить. Я почти что заново влюбилась в него и во время танца поцеловала его в шею. Когда в конце вечера выпустили воздушные шары, я нырнула в толпу, схватила самый большой, какой только удалось достать, и преподнесла его Дереку. Как мать, ублажающая ребенка, с которым никто не хочет играть.
