Тан Тван Энг - Дар дождя
Перед тем как отвести машину в мастерскую, дядюшка Лим подвез меня к дому тети Юймэй. Я смотрел, как он дает задний ход по короткой подъездной аллее и уезжает прочь. Он беспокоился о дочери, и мне было его жаль, но я знал, что его неприязнь к Эндо-сану, просто потому, что тот был японцем, несправедлива. Если на то пошло, то дядюшка Лим не должен был иметь дела с моим отцом, потому что даже я знал, какой урон Китаю нанесли британские торговые компании.
Тетя Юймэй жила на Бангкок-лейн, за сиамским храмом Ват Чайямангкаларам[33], где покоился прах моей матери. Дома на Бангкок-лейн стояли в два ряда, а их закрытые от солнца террасы доходили почти до проезжей части. Во многих домах деревянные жалюзи были закатаны наверх и походили на огромные батоны колбасы, висящие под карнизами. Дома были построены почти вплотную друг к другу, и на улице играли кучки детей. На балюстрадах, помахивая хвостами и вылизывая лапы, принимали солнечные ванны кошки. При моем приближении они замерли и подозрительно на меня уставились.
Я позвонил и позвал сквозь деревянные жалюзи:
– Тетя Мэй!
Было слышно, как она стучит клогами, подходя к двери. Дверь отворилась, и тетка впустила меня в дом. В передней курился благовониями алтарь с бронзовой фигуркой сидящего Будды, чьи полуприкрытые глаза были опущены долу, а единственная ладонь почти касалась земли, призывая саму планету стать его свидетельницей.
Тетя Юймэй никогда не говорила мне своего точного возраста, хотя я догадывался, что ей было около сорока и ей уже всерьез угрожала полнота, так часто свойственная китаянкам. Она служила помощницей директрисы католической школы при женском монастыре на Лайт-стрит – старейшей школы для девочек в стране. В ранней молодости она даже преподавала там английский в классе, где училась моя мать. Изабель, которая тоже там училась, рассказывала, что тетя была строгой, но при этом ее все любили.
Тетя практически ничем не напоминала мою мать, хотя ей нравилось повторять, что они были похожи как близнецы. Ее волосы были туго стянуты в блестящий пучок, а в пальцах она всегда держала очки. При разговоре она обычно размахивала ими в воздухе, словно расставляя знаки препинания. Тетя Юймэй подвела меня к стулу, отпихнув в сторону лежавшую на нем стопку с экзаменационными работами, которые проверяла до моего прихода.
– Ты хорошо закончил семестр?
– Думаю, что нормально. Еще не знаю.
– Надеюсь, лучше, чем прошлый.
Я неопределенно развел руками, смущенный вопросами о моих школьных успехах. Они были в лучшем случае средними, и она всегда пыталась это изменить.
– Ты купил апельсины, как я просила?
Я поднял корзину, которую принес с собой. Она взглянула на нее и одобрительно кивнула.
– Твой дедушка был не прав, когда говорил, что ты забудешь свои корни.
Я не знал, что ответить. На самом деле я делал это только для того, чтобы ублажить тетю. Каждый год на праздник Чэн Бэн она требовала меня посетить храм, чтобы отдать дань уважения матери. Отец никогда не возражал против ее настойчивых просьб, чтобы я воскурил благовония и помолился за мать. Вообще мне часто казалось, что он очень уважает тетю Мэй. Несмотря на современное образование и на то, что она сменила один мир на другой, она осталась верна традициям – мой дед об этом позаботился. При этом тетя была такой же волевой, как и он сам, и единственной из семьи матери, кто отважился присутствовать на ее свадьбе с анг-мо.
Мы дошли до храма рядом с домом. Народу было немного, так как до самого праздника еще оставалось несколько дней. Мы вошли на территорию храма и прошли мимо каменных изваяний ощерившихся, извивающихся драконов и мифических полуптиц-полулюдей, раскрашенных в яркие оттенки бирюзового, красного, синего и зеленого.
Храм был построен в тысяча восемьсот сорок пятом году на средства сиамской общины на большом участке, полученном в дар от королевы Виктории. Возведенный в традициях сиамской архитектуры, он был щедро отделан золотом и выкрашен в бордово-коричневый. Стены украшал повторяющийся мотив с изображением Будды. Мы прошли мимо двух сторожевых драконов, сидящих на длинных бетонных постаментах, чьи тела изгибались, как волны, и оставили обувь у входа, под табличкой, предупреждавшей на английском: «Осторожно, вори!» Ошибка вызвала у тети Юймэй возмущение.
Мы вошли в храм, ступая босыми ногами по холодному мраморному полу, украшенному орнаментом из цветков розового лотоса. Это было все равно что идти по бесконечному цветущему ковру. Тетя Юймэй сложила ладони и принялась молиться перед фигурой лежащего внутри храма Будды. Если мерить от макушки, затем вдоль струящихся одежд и до босых ступней с блестящими ногтями, статуя была больше сотни футов в длину.
Будда лежал на боку: одна его рука поддерживала голову, другая вытянулась, следуя изгибам тела, с полуспящим-полубодрствующим осмысленным выражением глаз. Такой же взгляд был у Эндо-сана во время медитации. Маленькие золотые рельефы с изображением Будды, повторяющиеся на стенах, убегали под самую крышу храма. Высоко под потолком на бамбуковых лесах рабочий терпеливо обводил их контуры красной краской с помощью тонкой кисти.
Я снова подумал о том дне, когда мы с Эндо-саном ходили в Храм змей. Какая все же странная штука религия. Я привык к аскетизму англиканской церкви, и храмы с их ритуалами – густой дым благовоний, запахи, яркие краски и, конечно же, загадочные слова и неопределенные предсказания – казались мне частью подозрительного незнакомого мира.
Тетя Юймэй подтолкнула меня локтем, чтобы я помолился лежащему Будде, и я сложил ладони, попытавшись изобразить молитву. Потом я последовал за ней к колумбарию за ложем Будды и принялся искать урну с прахом матери. Вся стена напоминала огромные медовые соты, и в каждой соте стояла фарфоровая урна. Я узнал мать по фотографии и поставил апельсины на низкий столик под ее сотой. Тетя Мэй зажгла палочки с благовониями и красные свечи и поставила их в вазу. Она закрыла глаза и быстро зашевелила губами. Под потолком пара ласточек играла в салочки вокруг головы Будды, натужно испуская звонкие крики. Гигантский лежащий Будда даже ни разу не моргнул.
Я держал в руке благовония и пытался представить мать, пытался собрать разрозненные воспоминания о ней. Их обрывки проплывали мимо, износившиеся в лохмотья. С каждым годом это становилось все труднее. Все равно что пытаться собрать обратно во флакон духи, которыми древние греки смачивали перья голубок и выпускали порхать по дому, наполняя воздух ароматом с каждым взмахом надушенных крыльев.
Может быть, тетя Юймэй знала об этом; может быть, именно поэтому она каждый год настаивала, чтобы я пошел с ней.
Самое яркое сохранившееся у меня воспоминание о матери относилось ко времени ее болезни; мне было семь. Накануне они с отцом ездили на оловянные рудники в Сунгай-Лембине, городке с единственной улицей, расположенном в одном из центральных штатов Малайи. Мать сопровождала мужа на охоте за редкой бабочкой, а по возвращении домой у нее появились симптомы малярии. Осложнений не нашли, и она должна была выздороветь, но как теперь узнаешь причину? Отец устроил в одной из комнат больничную палату, нанял сиделку и договорился, чтобы доктора посещали мать дважды в день. За все время из семьи ее навещала только тетя Юймэй. Дед не приехал.
Она почти все время спала, даже тогда, когда меня приводили с ней увидеться. От запаха в комнате – цветов ее любимого красного жасмина, которые отец приносил ей каждый день, – меня тошнило. Я находил отговорки, чтобы не ходить туда, особенно когда ее начало трясти от усилившейся лихорадки. Я проводил больше времени на берегу, спрятавшись так, чтобы никто меня не нашел. Когда она умерла, слугам пришлось обыскать пляж, чтобы вернуть меня домой.
Когда отец увидел меня после того, как слуги наконец привели меня в комнату матери, я мог только стоять как истукан. Он обошел вокруг кровати, и даже тогда я не почувствовал обнявших меня рук. Я видел только мать: закрытые глаза, натянутую кожу, ее прекрасные скулы, ставшие неестественно высокими и острыми.
Похороны были очень красивыми, словно для того, чтобы сгладить ужас предыдущих недель. Мать похоронили по буддийскому обряду, против чего яро возражал местный англиканский священник. Для меня осталось загадкой, почему мать никогда не переходила в христианство. Мы все присутствовали на церемонии, к его великому неудовольствию.
В день похорон в Истану пришли три монаха. Я стоял у окна и смотрел, как они идут по подъездной аллее. Они прошли по газону – трава была такой молодой и свежей, что блестела, словно ненастоящая, – мимо каменного фонтана, который мать так любила, и вошли в дверь с висевшим над косяком распятием. Шафрановые одежды монахов словно горели на солнце, и казалось, что к нам в дом залетели языки пламени. Монахи провели обряд, длившийся всю ночь до рассвета. Они звонили в колокольчики и монотонно пели по истрепанной книге, ходя кругом вокруг гроба, ведя душу усопшей к месту назначения, заботясь, чтобы она не сбилась с дороги.
