Рам Ларсин - Девять кругов любви
А потом, перед выпускными экзаменами, случилась банальная история: ее отец погиб в хорошо спланированной автокатастрофе, а мать, ехавшая вместе с ним, лишилась ног. Оля, оставив школу, начала работать, и след ее затерялся…
– Ну, как ты? – тормошила она Сеньку. – Говорят, разбогател в своих Палестинах?
Он подмигнул:
– Да, мы теперь с тобой похожи.
– Ой ли? – протянула она одно из своих любимых словечек.
– У меня тоже есть маленькая родинка!
Она засмеялась, и даже Витек, расслабив верхние мускулы, одобрительно выдавил:
– Ты даешь!.. Вот что, ребята, у вас найдется, что вспомнить, а я пока позвоню кое-кому. Встретимся в саду, – глянул он на Олю.
Положив на блюдце несколько купюр, Витек пружинно удалился.
– Расскажи о себе, – попросил Сенька, – о том, почему эта грустинка в твоих глазах?
– Много пережито, – Оля взволнованно смотрела на него, словно желая и в то же время не решаясь быть откровенной. – Замужество, развод. Когда мой бывший супруг отсудил ребенка, чуть не помешалась, да Витек спас, – она судорожно глотнула воды. – Давай выйдем отсюда. Душно очень.
Они спустились вниз, пересекли площадь и вошли в Летний сад. Было свежо. Мягкая луна серебрила листья высоких лип и Неву за ажурной оградой.
– Знаешь, – глухо сказала Оля, – я стала часто вспоминать детство, старею, наверное. Мы ведь сначала жили под Тюменью, окруженные нефтяными вышками. Одну из них, самую большую, отец называл Эйфелевой и говорил, что через нее идет наш путь в Париж… Там, в тайге, все другое, особенно люди – простые, приветливые, добрые. И если бы в нашем поселке стояла такая статуя, никто не посмел бы ее испачкать…
Вынув платок, она пыталась стереть какие-то ругательства с бедра мраморной нимфы.
– Садомазохизм, – пошутил Сенька, но Оля была слишком взволнованной, чтобы оценить его каламбур.
– А что твой Иерусалим?
– Иерусалим хорош тем, что через него тоже идет путь в Париж, Лондон, Мадрид.
– Жена, дети?
– Ждем дочку, – улыбнулся он.
Оля вынула из кармана назойливо игравший телефон.
– Да, – пробормотала она, повторяя все тише и мрачнее, – да, да.
– Что-нибудь случилось? – спросил Сенька.
Та не ответила. Внезапно повернула к нему дрожащее, обеспокоенное лицо:
– Послушай, ты хороший парень, но ввязался в плохое дело.
– Я?
– Ты, ты! Не знаю, может быть, ты удачливый финансист, но в обыденной жизни не понимаешь ничего… – она заспешила. – Нет, это не то. Главное вот в чем, – она резко толкнула его в грудь, – уходи отсюда!
– Что?
– Беги! – заплакала Оля и стала бить его кожаной сумочкой. – Беги, дурак!
Сенька растерянно отступал, стараясь удержать ее руки, и вдруг в глазах его замелькали яркие искры, земля дрогнула, и он начал мягко падать в какую-то радужную бездну, манившую исполнением всех желаний. Тут не было времени, только тихая музыка, запах цветов и словно ощущение близости любимой женщины. Сенька засмеялся: то, что раньше приходилось завоевывать постоянным напряжением сил и воли, здесь естественно принадлежало каждому, кто погружался в эту нирвану… ванну… ванну… – повторило радостное эхо.
– Как вы себя чувствуете? – ворвался в его светлый и легкий мир глупый вопрос, ведь только глупец мог не понимать, как ему хорошо.
И все же он ответил, улыбаясь:
– Прекрасно… асно… асно… – отозвалось в его странно большой и гулкой голове.
– Почему он так счастлив? – басом спросил кто-то, тоже невидимый.
– Эйфория – реакция на наркотик, которым его, очевидно, опоили. Но она очень скоро сменится депрессией.
– Доктор, а может быть, ему самому захотелось побаловаться?
– Вряд ли. Он еврей.
– Не мешайте… айте… айте… – попросил Сенька, с удовольствием отмечая, что эхо есть у него, а не у них.
– Я следователь прокуратуры, – не унимался бас. – Вы, очевидно, стали жертвой злоумышленников.
Тогда Сенька тяжело открыл веки и различил в тумане белую палату и размытую фигуру человека в мундире.
– Постарайтесь вспомнить людей, бывших с вами в ресторане.
Сенька пошарил в пустой памяти, где маячило какое-то красивое лицо, но оно не имело имени.
– Дальше. В вашем пиджаке мы нашли только израильский паспорт. Чего-нибудь не хватает? Например, кредитной карточки?
– Да, – прошептал он.
– А кроме пятидесяти долларов, которые вам любезно оставили грабители, чтобы вы не умерли с голоду, что было еще?
Сеньку всего передернуло.
– Валюта?
– Да.
– Много?
Сенькины губы сделали попытку усмехнуться.
– Очень умно… Ладно, сейчас от вас большего не добьешься. Думается, нам известно, кто это сделал, по особо элегантному стилю. Мужчина пока на воле, а женщина задержана. Доктор, когда я смогу взять пострадавшего на опознание?
– В полдень, не раньше.
– Отдыхайте пока, – посоветовал следователь…
Настроение Сеньки внезапно резко упало, все вокруг окрасилось в мрачно-зловещие тона, и на этом фоне, как на фотографии в растворе, стало проявляться вчерашнее.
– Господи! – застонал он, потирая виски, в которых пульсировала острая боль. – Какой позор!
Его охватили стыд и обида – на себя, на Олю, на весь мир. Эта обида заставила его встать с постели, сосредоточиться, отменить по телефону «Визу», перенести полет на завтра и угрюмо ждать полицейской машины…
Его ввели в низкое, серое помещение, упиравшееся в большое стекло, а там, на другой стороне, строились в ряд девицы известного сорта – нищенки, проститутки, пьяницы и среди них – она, она! Ошеломленный Сенька увидел, как Оля внезапно изменилась, поблекла, постарела. Совершенно не владея собой, она то разглаживала смятое розовое платье, то поправляла косу, выбившуюся из растрепанной прически и извивавшуюся, как змея, шептала что-то, и Сенька, не веря своим глазам, прочитал по движению ее губ: так пустите меня в Гималаи. Она брезгливо расставляла локти, чтобы соседка справа или слева случайно не коснулась ее, оглядывалась вокруг, будто не зная, зачем ее привезли сюда, там, где горы стоят в тишине, ее дрожащий рот напрасно пытался остановить эти безобразные слова, она вдруг вынула пудреницу и недоуменно смотрела на нее, забыв, для чего та понадобилась ей, там раздеться смогу догола я, глядя в маленькое зеркальце, Оля начала быстро пудрить лицо, так мало похожее на вчерашнее, светлое и светское, и еще меньше на то, давнишнее, полное провинциальной прелести, нет, сегодня оно было иссушено и красно, будто его обожгло невидимое пламя, и тот же огонь внезапно настиг и опалил Сеньку, понявшего, что это: жестокое унижение, которому грубая действительность подвергала ее и его последовательно и беспощадно, пока они не стали такими, как теперь: он, всегда размышлявший о смысле жизни – обывателем и спекулянтом, а она, открытая и добросердечная – мошенницей и воровкой, и никто не пристанет ко мне, с отвращением прошептала Оля…
– Ну, – спросил следователь, – опознали?
Женщине в розовом удалось, наконец, забелить родинку над верхней губой – последнее, что осталось от той Оли, которую знал Сенька. Он покачал головой.
– Что? – нахмурился тот.
– Ее здесь нет.
И это была правда…
Вот о чем рассказал Сенька Андрею.
– Жаль ее, – проговорил тот и задумался.
– А что это за вино? – спросил Сенька.
– Из запасов моего щедрого хозяина, – Андрей раскупорил бутылку.
– За удачу! – сказал Сенька. – Редкая удача – встретить настоящую женщину среди массы фальшивых. За наших жен! Кстати, а где Юдит?
– Представь, поехала в театр с какой-то актрисой…
…Лили провела свою новою подругу в ложу, усадила в кресло, обитое красным бархатом:
– Удобно тебе?
– Да. Спасибо.
Юдит и Орли бывали здесь – и в детстве, и уже взрослыми школьницами на пуримских представлениях, где разыгрывалась веселая история о Мордехае, Эстер и злом Амане. Вокруг все кричали, смеялись, и сестра повторяла радостно:
– Так красиво, правда?
Юдит пыталась вспомнить, как выглядела Орли в тот последний Пурим, но несчастье – «то, что случилось» потом – заслонило ее милое лицо…
– Интересно, понравится ли тебе наш вариант старой трагедии, – сказала Лили и вышла, не заметив ее замешательства.
В колледже, который набожные родители выбрали для дочерей, не преподавали светскую литературу и искусство. Лишь один источник питал тайное любопытство девушек, смутную потребность в уже не материнской близости – «Песнь песней», по непонятной причине включенная в Танах. Бдительные наставницы объясняли откровения молодого царя мистической связью верующего с субботой, хотя пылкая страсть Шломо, почти осязаемое описание телесной прелести его возлюбленной, их томные намеки на взаимно испытанное счастье, – говорили о каком-то чувственном единении, которое, по догадкам Юдит, не знали окружавшие ее люди. Конечно, она не заблуждалась насчет женской и мужской физиологии, но скептически слушала уверения матери, что хупа освящает безобразный акт зачатия. Нет, кроме благословения раввина, должно быть что-то еще, возвышенное, отличающее нас от животных, – так, наверное, чувствовали Шломо и Шуламит. Это спасительное деление на высокое и низкое в природе человека поддерживало Юдит до тех пор, пока встреча с Андреем не разметала ее прежнее представление о жизни…
