Орхан Памук - Рыжеволосая Женщина
Подняв брови, он пытался придать лицу подозрительное выражение. Я увидел, что мои слова ему не понравились.
– Дорогой уста, я не забуду тебя до конца своих дней. Работа рядом с тобой стала для меня школой жизни. Но давай уже оставим этот колодец, пожалуйста. Дай я поцелую тебе руку.
Руки Махмуд-уста мне не протянул.
– Больше никогда не смей говорить так. Ты понял?
– Понял.
– А сейчас опусти-ка вниз своего мастера. До обеда остается больше часа. Сегодня мы сделаем длинный перерыв. Ты ляжешь под орехом, хорошенько выспишься и отдохнешь.
– Награди тебя Аллах, уста.
– Давай крути.
Я крутил лебедку, мастер постепенно скрылся из виду в колодце.
Я старался высыпать ведро побыстрее, прислушивался к едва доносившемуся голосу мастера и прикладывал все силы к тому, чтобы быстрее вращать лебедку. Пот тек с меня градом, я еще успевал время от времени бегать к палатке и пить из бутылки воду. Когда я готов был уже упасть от усталости, перед моими глазами вновь возник образ Рыжеволосой Женщины, цвет ее кожи, ее тело.
Любопытная бабочка с белыми крыльями пролетела радостно и беспечно мимо нашей палатки, мимо лебедки и скрылась из виду.
Глядя вслед бабочке, я подумал, что во время обеденного перерыва быстренько сбегаю в Онгёрен повидать Рыжеволосую Женщину. Мне хотелось расспросить ее о Махмуде-усте. Я запер лебедку распоркой, чтобы та не вертелась. Когда я держал поднятое ведро за ручку и тянул его к краю, я услышал, что Махмуд-уста опять что-то кричит снизу.
Мои уставшие руки уже привычно пристраивали полное ведро на краю колодца – неожиданно ручка выскользнула из потных пальцев, ведро покачнулось и упало вниз.
Я замер в ужасе.
– Устааааа! – в следующее мгновение заорал я.
Послышался крик, а затем воцарилась тишина. Тот крик я не забуду никогда.
Я отпрянул. Из колодца больше не доносилось ни звука, и я не мог заставить себя подойти к его краю. Может быть, это был вовсе не крик, просто Махмуд-уста выругался?
Казалось, мир смолк. У меня дрожали колени. Я не мог решить, что делать.
Огромный шершень сначала покружился вокруг лебедки, затем подлетел к отверстию колодца, заглянул внутрь и тут же исчез.
Я бросился в палатку. Снял с себя мокрые от пота штаны и рубашку. Переоделся. Я почувствовал, что дрожу, немного поплакал, но заставил себя замолчать. Если я буду реветь при Рыжеволосой Женщине, мне будет стыдно. Она обязательно придет на помощь. А может быть, подсобит и Тургай. Может быть, они позовут военных, или кого-то из мэрии, или пожарных.
Я бежал напрямик через поля в Онгёрен. Цикады смолкали в выгоревшей траве, когда я пробегал мимо них. Когда я несся мимо кладбища, то, повинуясь странному внутреннему голосу, повернулся и увидел, что вдалеке над Стамбулом сгущаются черные грозовые тучи.
Если Махмуд-уста ранен, если он теряет кровь, нужно успеть. Но я не знал, к кому обратиться.
Вбежав в городок, я сразу направился к дому, в котором жили Рыжеволосая Женщина с Тургаем. Дверь квартиры на первом этаже открыла тощая дама средних лет – судя по всему, жена маоиста, изготовителя вывесок.
– Они уехали, – сообщила она, хотя я еще не успел даже толком задать вопрос, и дверь дома, в котором я впервые в жизни провел ночь с возлюбленной, закрылась перед моим лицом.
Задыхаясь, я метался по площади. В кофейне «Румелия» никого, зато на почте толпилось много солдат, ожидавших телефонных переговоров.
На месте шатра Театра Назидательных Историй остались лишь обрывки билетов и колышки.
Не соображая, что делаю, я бросился бегом из Онгёрена обратно к проклятому колодцу. Медленно собиралась гроза. С моего лба, шеи ручьями тек пот. На кладбище, деревья которого по ночам раскачивались от прохладного ветра, сейчас стояла адская духота. Среди надгробных камней паслось несколько довольных жизнью баранов.
Возле участка я окончательно выдохся и пошел шагом. Я очень хорошо понимал – то, что я предприму в ближайшие полчаса, определит всю мою будущую жизнь, но я не мог решить, что же мне делать. Я был не в состоянии размышлять, что с Махмудом-устой: потерял ли он сознание, ранен ли он, умер ли он. Может быть, все произошло из-за сильной июльской жары? Солнце светило прямо мне в макушку, обжигая затылок.
Я очень хотел услышать голос Махмуда-усты и его стоны. Но у колодца стояла гробовая тишина. Слышен был только треск цикад. Я заметил двух ящериц, бежавших по лебедке. Сделал шаг по направлению к колодцу. Потом мне стало страшно. Подойти ближе и посмотреть вниз я не смог. Мне казалось, что если бы я посмотрел, то ослеп бы.
«Аллах Всемогущий, смилуйся надо мной!» Что мне следовало делать?
Вернувшись в палатку, я вновь заплакал. Сразу бросились в глаза чайник Махмуда-усты, старая газета, которую он читал сто раз, голубые резиновые шлепанцы мастера, перевязанные скотчем, ремень от штанов, которые надевал мастер, когда ходил в город, его будильник…
Руки сами собой принялись собирать вещи. У меня не заняло и трех минут запихать в старый чемодан все, что я привез с собой, и даже кеды, которые я так ни разу и не надел.
Если останусь здесь, то меня арестуют по меньшей мере за то, что я причинил смерть по неосторожности. Долгие годы будет идти судебное разбирательство, и тогда – какие там курсы, какой университет! Вся моя жизнь пойдет под откос – и, пока я буду сидеть в тюрьме для несовершеннолетних, мать умрет от горя.
Я молил Аллаха, чтобы Махмуд-уста остался жив. Я вновь подошел к колодцу, чтобы услышать голос мастера или его стон. Но колодец молчал.
Когда до стамбульского поезда оставалось совсем немного времени, я вышел из палатки, сжимая в руках чемодан отца, и, не оглядываясь, побежал в Онгёрен. Я знал, что если обернусь, то из глаз снова хлынут слезы. Черные грозовые тучи окончательно сгустились над городом, и от них все приобрело пугающий сизый цвет.
Здание вокзала было заполнено крестьянами, приезжавшими на выходные, и военными. В окружении корзин, мешков, коробок крестьяне и солдаты ожидали опаздывающий поезд. Я решил, что когда сяду в вагон, то сразу же займу место слева у окна и буду смотреть в сторону участка – туда, где мы рыли колодец с Махмудом-устой. Я уже целый месяц представлял, что сяду именно с левой стороны вагона, когда в один прекрасный день поеду в Стамбул с деньгами и подарками от Хайри-бея за то, что в колодце появилась вода. Но сейчас я был беглецом, невольным виновником катастрофы.
Пока не пришел поезд, я внимательно всматривался в лицо каждого, кто входил в здание вокзала. Вероятно, именно этим поездом в Стамбул возвратились Рыжеволосая Женщина и ее театральная труппа. Когда поезд наконец подошел к перрону, я бросил последний взгляд на площадь и Онгёрен и торопливо поднялся в вагон.
Часть II
Все, что я увидел из окна – кладбище возле дороги, кипарисы, наш участок с колодцем, – превратилось в картину, которую я уже не забуду никогда: казалось, то место вот-вот растворится в темноте. Вдалеке прозмеилась молния. Прежде чем донесся звук грома, все скрылось из виду – колодец, участок, словом, все. Меня охватило чувство свободы.
Стамбульский экспресс проезжал мимо старых заводов, складов, пустырей, мечетей, кофеен и мастерских.
На станции Сиркеджи я сошел с него и сел на автомобильный паром в Харем. Паром никак не мог отчалить; все смешалось – водители, семьи, плаксивые дети, миски со сладким йогуртом, доносившийся шум моторов с автомобильной палубы… Я чувствовал себя дикарем, который вернулся в цивилизацию. Я сидел не двигаясь и смотрел сквозь покрытое каплями дождя стекло, как по обеим сторонам Босфора медленно проплывает Стамбул. Я пытался разглядеть вдалеке Бешикташ за дворцом Долмабахче и высокий жилой дом напротив здания курсов.
Прежде чем сесть на автобус, в одной закусочной я купил упаковку салфеток и вытер лицо. Я много часов ничего не ел, но мне даже в голову не приходило купить чурек или сэндвич с донером. Вот, оказывается, как чувствует себя убийца.
Я сел на автобус в Гебзе в три часа. Я очень волновался из-за того, что скоро увижу маму, согрелся в лучах солнца, светившего прямо на меня, и тут же уснул.
Мама нисколько не изменилась. Сначала она немного поплакала, а затем принялась готовить обед, радостно болтая и рассказывая, что на самом деле очень довольна жизнью в Гебзе. Потом она сказала, что у нее не было никаких трудностей, кроме того, что она беспокоилась за меня и скучала, и вновь расплакалась. Мы обнялись еще раз.
– Как ты вырос за этот месяц, какие у тебя большие руки! – сказала мать. – Ты повзрослел, стал совсем мужчиной. Хочешь, я, как раньше, нарежу тебе помидоров в салат?
Я долго бродил по холмам в окрестностях Гебзе, издали глядя на Стамбул. Иногда мне казалось, что я вижу участок, похожий на наш, и волновался, будто мне предстояло встретиться с Махмудом-устой.
Я не сказал матери и о том, что спускался в колодец. Так как я был рядом с ней живым и здоровым, в этих подробностях уже не было никакой необходимости.
