Бениамин Таммуз - Реквием по Наоману
Они спустились с холма по тропе, на которой состоялась первая ночная встреча Лизель и Эликума, и Амедеус Биберкраут говорил на ходу:
– Я знаю, никто меня не послушает, они не уйдут в подполье. Скажут: Биберкраут безумен. Они будут продолжать петь и гулять по зеленой земле, и тогда внезапно грянет Scherzo. Ты слышишь, что я тебе говорю, это именно грянет внезапно, в конце весны… Ты же можешь их предостеречь, к тебе они прислушаются, ибо ты живешь в кибуце, а я в пещере, понимаешь?.. Вот здесь можно играть.
Они дошли до камня на обочине плантации, Амедеус приказал Эликуму сесть на камень, вынул скрипку из футляра и начал играть.
Эликум вслушивался в поток звуков, рвущихся из произведений, которые были ему знакомы и незнакомы, возникающих как бы из ничего.
Долго играл Амедеус, а, закончив, положил скрипку в футляр.
– Предостерегай их, – сказал он, – я свое сделал.
По ту сторону плантации появились и начали расширяться пятна зари. Когда они добрались до вершины холма, открылись им внизу дома кибуца, подобно чудовищам, ползущим на фоне просветляющихся небес.
– Сожгут все это у вас, – сказал Амедеус Биберкраут, тяжело дыша, – все взойдет огнем и дымом, Эликум. Преследующий станет преследуемым и любящий будет предан. Прекрасные юноши будут кричать, а животные выть… Птицы прядают в воздухе и тонут в глубинах великого моря, а товарищи все пьют кровь. Меня здесь не будет.
– Все время ты был с этим сумасшедшим? – спросила Лизель, когда Эликум прилег рядом с ней на кровать, – о чем вы так долго говорили?
– Он отлично играет, – сказал Эликум, – я услышал от него интересное объяснение музыки вообще.
– Говорят же, Бог спасает глупцов, – сказала Лизель перед тем, чтобы перевернуться на другой бок и продолжить сон, – но я этого не замечаю в случае с тобой.
– Я не уверен в этом, – сказал Эликум, но Лизель уже этого не слышала.
В середине апреля 1936 года арабы атаковали кварталы, прилегающие к Яффо, а затем начались столкновения по всей стране и продолжались, с перерывами, до 1939, когда грянула Вторая мировая война.
Однажды, примерно, через месяц после начала столкновений 1936 года, Эликум прочел в газете, что музыкант Амедеус Биберкраут был зарезан в пещере, где он проживал; нашли его труп с отрезанным членом, который воткнули ему в рот.
К концу лета Лизель перешла жить на квартиру Мешулама Агалили. Эликум, которого мобилизовали охранять поселения в Галилее, получил от нее короткое письмецо, в котором с большим количеством ошибок Лизель писала ему о своем решении и о том, что всегда будет его помнить и просит прощения. «В общем-то я всегда буду твоей, но в плане духовном, как сестра». Эликум читал-перечитывал письмо, затем взял карандаш, исправил все «хет» на «хаф», все «айны» на «алефы» и наоборот, затем порвал письмо на мелкие клочки и вышвырнул в окно.
Завершив службу в роте охранников, Эликум поехал к деду и жил в мошаве около месяца. Сначала подумывал присоединиться к бойцам интернациональной бригады в Испании, где шла гражданская война, но дело было сложным. В конце концов Эфраим согласился с тяжелым сердцем найти внуку должность в конторе Союза, занимающегося торговлей цитрусовыми в Лондоне.
Осенью Эликум уплыл в Англию, и из конторы сообщили Эфраиму о приезде внука. Но через неделю Эфраим получил еще одно письмо, в котором писалось: Эликум Бен-Цион сообщил о том, что увольняется с работы и адреса своего не оставил.
16
В те дни только Герцль, единственный сын Эфраима и Ривки, тридцати трех лет, оставался холостым. Жил он в отдельном домике во дворе Эфраима, занимался импортом и экспортом цитрусовых. Герцль был высок, мускулист, костляв, одевался тщательно в английской манере, которую перенял у британских офицеров палестинской полиции. Часто ездил в Европу. В Лондоне завел дружбу с агентами по продаже цитрусовых и офицерами полиции, приезжавшими в отпуск на родину из Палестины. Всей душой выполнял поручения людей «Хаганы» и нередко добивался освобождения узников-евреев. И все же люди «Хаганы» относились к нему с подозрением, и потому что был крестьянским сыном, и потому что одевался по английской моде и выпивал с британцами в барах и ресторанах.
Герцль знал об этих подозрениях, и это даже развлекало его, ибо по духу своему он был далек от людей «Хаганы» и, также как отец его Эфраим, уверен, что недалек день, когда лидеры пролетариата сойдут с высот власти и свободные граждане возьмут в свои руки бразды правления. Но пока суд да дело, не мешало ему косвенно помогать им, пока массы не прозреют и не поймут, что никакое освобождение со стороны пролетариев не придет.
Был он молчаливым по характеру своему, одиночкой, получавшим странное наслаждение от всего, что видел, без желания делиться с кем-либо. Когда Эфраим дал ему задание найти исчезнувшего в Лондоне Эликума, он это сделал, но не открыл никому то, что обнаружил. Нашел он Эликума в Лондоне, два года спустя после исчезновения того, проживающим в южной части реки Темзы, в коммуне английских коммунистов, погруженным в изучение марксизма и зарабатывающим на пропитание работой в коммунистической газете.
Услышав, насколько хорошо Эликум изъясняется по-английски, Герцль был весьма обрадован.
– Познакомьтесь с моим дядей, – сказал Эликум свои товарищам, – он палестинский крестьянин, владеет цитрусовыми плантациями, и к этому классу принадлежат все остальные мои родственники.
Герцль подтвердил это кивком головы, без улыбки, но, простившись с Эликумом, вложил ему в руку пятьдесят лир, которые тут же были опущены в кассу коммуны.
На пасхальном седере 1939 года по традиции вся семья собралась в доме Эфраима. Хлопот у Ривки было невпроворот и, несмотря на свои шестьдесят девять, все в кухне делала она сама, помогали ей лишь две девушки-арабки, которым не разрешалось даже приближаться к посуде и кастрюлям, лишь чистить картофель и овощи.
Сарра и Аминадав приехали из Тель-Авива, сын их Овед с женой Рахелью, четырехлетним Ури и Беллой-Яффо трех лет приехали из Иерусалима почти к закату. Только после того, как все собрались в гостиной, пришел из своего домика и Герцль в серых фланелевых брюках и пиджаке цвета ржавчины, похлопал по плечу брата своего Аминадава, племянника Оведа, и лишь после того, как поцеловал Рахель и детей, извлек трубку изо рта. Сестру свою Сарру обнял за плечи последней, как бы сочувствуя ее горю, и согнувшись к ней, с высоты своего роста шепотом осведомился, получила ли она хотя бы какую-нибудь весточку от сына Эликума. Сарра отрицательно покачала головой и сказала то, что всегда говорила, отвечая любому, осведомляющемуся об Эликуме:
– Сердце говорит мне, что я сама виновата во всем этом. Если бы я вела себя с ним терпеливо, он бы не ушел из дома.
Овед отвел Герцля в сторону, к дивану, и оба погрузились в беседу о тонкостях закона и юрисдикции, связанных с землями Мири, принадлежащими государству, и землями Молк, подлежащими покупке по оттоманскому закону.
Овед был единственным в семье, к которому Герцль испытывал некоторую близость, и нередко они беседовали на английском. Если бы Овед спросил его об Эликуме, Герцль несомненно рассказал бы ему об их встречах в Лондоне. Но Овед не спрашивал, и потому Герцль считал себя освобожденным от необходимости сообщать ему об этом. К отцу же своему, Эфраиму, Герцль проявлял определенное милосердие, выражая после каждого посещения Лондона уверенность в том, что Эликум жив, ибо люди знают это, но адрес его проживания им неизвестен, и однажды он обязательно объявится. Эфраим передавал это Ривке, успокаивая ее. Но сводного своего брата Аминадава Герцль не терпел и почти ни разу с ним серьезно не разговаривал, ибо стоило ему на него взглянуть, сразу видел перед собой сцену в конюшне двадцать семь лет назад, когда пришел туда искать сестру свою Сарру. Он задерживал дыхание и трубка во рту его немедленно гасла; он извлекал из кармана коробку спичек и долго с плохо сдерживаемой злостью пытался разжечь табак.
За пасхальным столом рядом с Эфраимом стоял пустой стул – для Эликума, если тот внезапно заявится. Бабушка Ривка косилась на стул и пускала слезу, Сарра же, мать Эликума, говорила, что это не по еврейской традиции, символичность эта ущербна, ибо Эликум несомненно сидит за пасхальным столом у кого-то в Лондоне, зачем же ему два стула?
Эфраим вел в тот год пасхальный седер во всех деталях, согласно Агаде, и маленький Ури первый раз в жизни задавал четыре трудных вопроса – «арба кушиот». Бабушка Сарра обещала матери его Рахели, что малыш получит от неё в знак этого события подарок – золотой соверен. Ривка же, прабабушка, опять пустила слезу, на этот раз счастливую.
Рахель в свою очередь объявила, что в следующем году они всей семьей будут справлять седер у ее отца и матери, в семье Кордо-веро, в Иерусалиме, ибо Ури их внук-первенец, и они только и мечтают услышать, как он задает вопросы на Песах. На это Эфраим сказал:
