Барбара Вайн - Ковер царя Соломона
Спалось ей плохо. Прошло уже три дня, молчание Майка и ее собственных родителей начинало казаться абсурдным. Хотя как они могли связаться с ней, если она никому не сообщила, где находится? Скрипачка постоянно спрашивала себя: кому из них лучше позвонить? Но при одной мысли о звонке ее охватывала дрожь. Родителям Майка? Бессмысленно, свекровь моментально бросит трубку. В нерешительности стояла она в вестибюле перед памятными досками с выгравированными на них именами лучших учениц «Школы Кембридж», всех этих Дороти, Джоан, Эдит и Хильд. Открылась стеклянная входная дверь, и вошла пожилая женщина. Она пожелала Алисе доброго утра, та ответила. Вошедшая была худощавой, довольно высокой, с тонким изящным лицом и седыми, когда-то светлыми, волосами. Алиса догадалась, что это – миссис Сесилия Дарн, мать Тины, еще до того, как та скрылась в коридоре, ведущем в жилые комнаты директора школы. Она подумала, что в такой ситуации, наверное, правильнее всего позвонить своей собственной матери. Впрочем, скрипачка могла и ошибаться. Мать Майка тоже казалась приятной и умной женщиной, одной из тех, кого люди называют «просто душкой», вот только внешность зачастую обманчива.
Но, как бы там ни было, она обязана была позвонить матери. Кроме всего прочего, сделать это было проще, даже если не принимать в расчет непреодолимые моральные проблемы. Для того чтобы связаться с Майком, нужно было сначала звонить на коммутатор, а если бы она решила поговорить с отцом – то его секретарю. Алиса набрала номер матери и едва не дала отбой, услышав длинные гудки.
Когда Марсия Андерсон взяла трубку, скрипачка выпалила бессмысленную фразу, которой всегда начинала разговор с теми, кого считала своими близкими:
– Это я.
Тишина. Она слышала только тяжелое дыхание, и больше ничего. Мать молчала. Молодая женщина подумала, что та сейчас положит трубку.
– Это я, Алиса, – добавила она.
– Я уже поняла, – ответила ее собеседница.
Скрипачка все ждала, и Марсия наконец не выдержала:
– Похоже, ты потеряла последние остатки разума.
– Ну да, я понимаю, что все так и думают, – ответила Алиса. – Но я просто обязана была уйти. Если бы я не ушла сейчас, то не сделала бы этого никогда.
– Что же, остается только пожалеть, что ты не задержалась подольше. Как ты собираешься ухаживать за своим ребенком? Ты об этом подумала? Может быть, хоть соизволишь сказать, когда вернешься?
– Я не вернусь.
– Нет, ты вернешься, Алиса. У тебя просто временное помутнение рассудка. Лучшее, что ты сейчас можешь сделать, – это сказать, где находишься, и за тобой приедет папа. Или Майк. Впрочем, нет, лучше, если тебя заберет папа, потому что Майк слишком зол и обижен на тебя. Тебе следует показаться врачу и, возможно, даже лечь в больницу.
Алиса всегда звала мать «мамулечка». Но сейчас об этом не могло быть и речи, поэтому она сказала:
– Мам, я ушла потому, что я – музыкант. Я не хочу быть только чьей-то мамашей или женой. Я не люблю Майка. Он мне вообще больше не нравится…
…Главное – не упоминать Кэтрин, иначе голос дрогнет…
– И я не собираюсь тебе говорить, где нахожусь. Не сейчас. Но кое-что я все-таки тебе скажу: я стала скрипачкой, и я – свободна. Впрочем, не думаю, что тебе это о чем-то говорит.
Миссис Андерсон издала короткий смешок. Такой ее смех всегда заставлял Алису вздрагивать.
– Майк сказал, что ты забрала скрипку, – сказала Марсия жестко. – Бросила новорожденную дочь, а свою скрипку забрать не забыла.
– Пока, мама, – сказала Алиса. – Передай папе, что я его люблю.
– Забудь об этом, – ответила ей мать, – он не собирается с тобой разговаривать.
Скрипачка посмотрела вверх, на люстру, из-за паутины похожую на железного тарантула. Она закинула голову, пытаясь удержать подступившие слезы: «Я не должна больше плакать, это глупо и отвратительно, плакать из-за чего бы то ни было». Она стояла, опершись о телефонный столик, а потом, в надежде, что это удержит ее от слез, начала читать имена, вырезанные на деревянных панелях: Хильда Беванс – два «похвально», три «хорошо» в Дипломе «Школы Оксфорд» за 1944 год; Марджори Грэйс Пикторн – одно «отлично», два «похвально», четыре «хорошо» в Дипломе «Школы Оксфорд» за 1945 год… Из-за двери «переходного класса» доносился стук письменной машинки Джарвиса.
Первые поезда работали на паровой тяге. Туннели были полны дымом и чадом, а ведь пассажирам нужно было хоть как-то дышать. Один чиновник, приехавший в отпуск из Египта, как-то сказал, что запах в подземке напоминает ему дыхание крокодила. В результате стали использовать локомотивы, в которых дым по специальным выхлопным трубам отводился в резервуар, находившийся позади котла. Когда поезд выходил из туннеля, резервуар открывали и дым выпускали.
Место, которое было выбрано для стравливания собранного в туннелях дыма, находилось за станцией Пэддингтон, в Бэйсуотер, рядом со строящимися пятиэтажными «террасными» домами[11]. Для того чтобы не портить вид на Лейнстер Гарденс, фасады будущих домов номер 23 и 24 приподняли относительно соседних так, чтобы это не бросалось в глаза, хотя внимательный наблюдатель все равно мог это заметить.
Когда мне было девять лет, мой отец водил меня смотреть на эти так называемые «дома». Я всегда удивлялся, почему они не стали приманкой для туристов. Если смотреть на них с тротуара Лейнстер Гарденс, эти «дома», зажатые между отелями «Блэйкмур» и «Генрих VIII», имели довольно сильный наклон. Понятно, почему в них никогда никто не жил: жить там было попросту невозможно, хотя имелись входные двери и даже портик, но те места, где должны были быть окна, были закрашены унылой синей краской. Тогда в первый раз мы с отцом прошлись по Крейвен-Хилл Гарденс до Порчестерских Террас, и он показал мне заднюю стену этих двух домов, сложенную из белого кирпича. Отец поднял меня над оградой, чтобы я смог заглянуть в шахту подземки. Я спросил его тогда о людях в соседних домах, живущих в постоянном тумане. Он ответил, что, скорее всего, им сдают квартиры по низкой цене.
Миссис Дарн вышла из комнаты Тины. У нее в руках был список покупок, который она положила в сумку. Завидев Алису, пожилая дама лишь улыбнулась ей, поскольку они уже здоровались. Скрипачка попыталась улыбнуться в ответ, но улыбка вышла бледной. Слова матери до сих пор звучали у нее в ушах, и она не могла удержаться от дрожи. Алиса подумала, что Сесилия, наверное, очень хорошо воспитана, раз делает вид, что ничего не замечает. Пожилая женщина была уже у входной двери, когда до них вдруг донесся отдаленный, но явственный звук взрыва.
– Господи, что это?! – воскликнула миссис Дарн. Голос у нее был точь-в-точь как у Алисиной школьной учительницы истории, старушки, о которой говорили, что она – сестра баронета.
Они вдвоем вышли на улицу. Вокруг снова было тихо, насколько это вообще было здесь возможно. Прогрохотал поезд. Садик «Школы Кембридж» выглядел как дикий луг, заросший высокой травой, кипреем, маргаритками и золотарником. Посередине пышно цвел лабурнум.
– По-моему, это была бомба, – пробормотала Сесилия.
– Похоже на то, – согласилась Алиса.
– Когда-то давно на этой улице стояли коттеджи, – сказала миссис Дарн, – но их разбомбили во время войны. Однажды ночью у нас повылетали все стекла. У нас было «убежище Моррисона»[12], и мы спрятались в нем – я, мой муж и его мать. Естественно, все это происходило задолго до того, как родилась Тина.
– Впрочем, скорее всего, это был автомобильный выхлоп, – сказала ее молодая собеседница. – Ну, или удар грома.
– Да, конечно, это не бомба, – произнесла Сесилия тоном заправского эксперта.
Алиса вернулась в дом и поднялась в кабинет директора. Она хотела записать свою игру на взятый у Джарвиса магнитофон и критически ее разобрать. Она и так уже откладывала это упражнение несколько дней. С привычным страхом женщина достала из футляра скрипку.
Жилище Сесилии Дарн, то самое, в котором во время бомбежки повылетали все стекла, было весьма просторным: прекрасный большой дом из красного кирпича под черепичной крышей, построенный в конце девятнадцатого века.
Впрочем, на взгляд Тины и ее друзей, он был чрезмерно велик. В юности ей делалось стыдно, когда приходилось говорить знакомым, что они с матерью живут там одни, вместо того чтобы отказаться от части дома и поделить ее на квартиры. Но в 1940 году, когда Сесилия, выйдя замуж, переселилась в этот дом, его считали довольно бедным коттеджем, запущенным и к тому же расположенным в нереспектабельном квартале. С учетом того, что дедушка, бывший в викторианские времена фабрикантом, выпускавшим приспособления для туалетных комнат, оставил им приличное наследство, следует признать, что их род явно угасал: школа Эрнеста приходила в упадок, Эвелина свихнулась и уже однажды побывала в специальной лечебнице, а Сесилия выскочила замуж за таможенника.
