Амели Нотомб - Метафизика труб
Моя сестра весело хохочет:
– Лгунишка! Ослы не умеют разговаривать.
Черт! Как я могла об этом забыть! Но я все равно продолжаю настаивать:
– Это волшебный осел, и он умеет разговаривать.
– Не верю.
– Тем хуже для тебя, – говорю я с достоинством.
А про себя думаю: «В следующий раз буду помнить, что животные не разговаривают».
Затем я решаю удивить сестру еще одним сенсационным заявлением:
– А у меня есть таракан.
Вопреки моим ожиданиям эта новость не производит на нее никакого впечатления.
Тогда, чтобы ошеломить ее, я решаю сказать правду:
– Я умею читать.
– Ну да.
– Это правда.
– Ну да, да.
Что ж, правда тоже никого не интересует. Но я не отчаиваюсь и продолжаю свой тест на доверие к самой себе:
– А мне уже три года.
– Почему ты все время врешь?
– Я не вру. Мне три года.
– Исполнится через десять дней!
– Да, мне почти три года.
– Почти не считается. Видишь, ты то и дело врешь.
Придется смириться с этой очевидной истиной: я не вызываю доверия. Ну и пусть. Мне все равно, верят мне или нет. Все равно буду сочинять – для собственного удовольствия.
И мне ничего не оставалось, как рассказывать истории самой себе. Я по крайней мере верила всему, что сочиняла.
На кухне – никого: разве можно упустить такой случай? Я залезаю на стол и начинаю восхождение по северному склону шкафа для продуктов. Одну ногу ставлю на коробку с чаем, другую на пачку печенья и лезу вверх, помогая себе поварешкой, которую использую как крюк. И вот я у цели – я нахожу стратегические запасы шоколада и карамели, которые мама прячет на самом верху.
Вот он, заветный жестяной ларец: сердце подскакивает от радости. Левой ногой упираясь в пакет с рисом, а правой в сушеные водоросли, я не без труда открываю этот ларец, но есть ли преграда, которая выдержала бы взрывную силу моего вожделения! Вот это да! Глазам своим не верю – передо мной настоящий клад: шоколадные монеты, жемчужины-леденцы, россыпи жвачки, диадемы из солодки, браслеты из маршмеллоу. Вот так добыча! В честь одержанной победы я уже собираюсь водрузить свой флаг на этих сладких Гималаях и антиоксидантах Е-428, но тут слышу шаги.
Что делать? Бросив все свои драгоценности на вершине шкафа, я поспешно спускаюсь вниз и прячусь под стол. Шаги приближаются: я узнаю шлепанцы Нисио-сан и гэта Касимы-сан.
Гувернантка-аристократка усаживается за стол, а моя молодая нянюшка греет воду для чая. Касима-сан командует ею, словно рабыней, и вдобавок говорит ей ужасно оскорбительные вещи:
– Они тебя презирают, это ясно.
– Неправда.
– Да это сразу видно, бельгийская женщина разговаривает с тобой как с плебейкой.
– Единственный человек в доме, кто со мной так разговаривает, это ты.
– Потому что для меня ты и есть плебейка. Я просто не лицемерю.
– Мадам не лицемерит.
– Смешно называть ее мадам.
– Она называет меня Нисио-сан – на ее языке это означает мадам.
– За спиной они называют тебя служанкой.
– Откуда ты знаешь? Ты же не говоришь по-французски.
– Белые всегда презирали японцев.
– Но не они.
– Какая же ты дура!
– Господин поет в театре Но!
– «Господин»! Неужели ты не понимаешь, что этот бельгиец просто насмехается над нами?
– Но он каждое утро встает до зари и ходит на уроки пения.
– Любой солдат рано встает, чтобы защищать свою родину.
– Но он не солдат, а дипломат.
– Видели мы, кому эти дипломаты служили в тысяча девятьсот сороковом году.
– Но мы живем в тысяча девятьсот семидесятом году, Касима-сан.
– Ну и что? Ничего не изменилось.
– Если это твои враги, почему же ты работаешь на них?
– А я и не работаю. Ты разве не заметила?
– Заметила. Но ты берешь у них деньги.
– Это такая малость по сравнению с тем, что они нам должны.
– Они нам ничего не должны.
– Они отняли у нас самую прекрасную страну в мире. Они уничтожили ее в тысяча девятьсот сорок пятом году.
– Но ведь в конце концов мы победили. Наша страна сейчас богаче, чем их.
– Сегодня нашу страну не сравнить с довоенной Японией. Ты не знаешь, какой она была. В то время японцы могли гордиться тем, что родились в Японии.
– Ты так говоришь, потому что была тогда молодой. Ты идеализируешь прошлое.
– При чем тут моя молодость! Просто для меня то время было прекрасным. А если ты будешь вспоминать свою молодость, тебе нечего вспомнить, кроме нищеты.
– Конечно, потому что я бедная. Я и до войны была бы бедной.
– До войны красота была доступна всем. И богатым и бедным.
– Откуда ты знаешь?
– А сегодня нет больше красоты. Ни для богатых, ни для бедных.
– И сегодня красоты сколько угодно.
– Это жалкие остатки былой красоты. Да и они скоро исчезнут. Япония переживает полный упадок.
– Я это уже слышала.
– Я знаю, что ты со мной не согласна, но тебе пора одуматься. Не так уж они тебя и любят. Ты чересчур наивная и не видишь, что за их улыбками скрывается презрение. И в этом нет ничего удивительного. Люди твоего сословия привыкли, что с ними обращаются как с собаками, и многого не замечают. А я аристократка и чувствую, когда ко мне относятся без должного уважения.
– К тебе относятся здесь очень уважительно.
– А по-моему, нет. Я дала им понять, чтобы они не путали меня с тобой.
– В результате я стала членом семьи, а ты нет.
– Только такая дура, как ты, может поверить, что они видят в тебе члена семьи.
– Дети меня просто обожают, особенно малышка.
– Естественно! В этом возрасте все они щенята! Покорми любого щенка, и он тебя полюбит!
– Я тоже их люблю, этих щенят.
– Раз тебе нравится быть членом собачьей стаи, тем лучше для тебя. Но не удивляйся, если в один прекрасный день они начнут обращаться с тобой как с собакой.
– Что ты хочешь этим сказать?
– То, что сказала, – словно отрезала Касима-сан и поставила чашку на стол, давая понять, что разговор окончен.
На следующий день Нисио-сан заявила моему отцу о своем уходе.
– На мне слишком большая нагрузка, я устала. Лучше я буду сидеть дома и заниматься своими двойняшками. Моим дочкам всего десять лет, и они нуждаются в моей заботе.
Родители были в отчаянии, но им ничего не оставалось, как согласиться на ее уход.
А я бросилась на шею к Нисио-сан с воплями:
– Не уходи! Я тебя умоляю!
Она заплакала, но своего решения не изменила. Я заметила, как исподтишка улыбается Касима-сан.
Тогда я побежала к родителям, чтобы рассказать о сцене, которую подслушала, прячась на кухне. Папа жутко рассердился на Касиму-сан и пошел к Нисио-сан, чтобы поговорить с ней наедине. А я рыдала в маминых объятиях и судорожно повторяла:
– Я хочу, чтобы Нисио-сан осталась со мной! Я хочу, чтобы Нисио-сан осталась со мной!
Мама постаралась мне осторожно объяснить, что все равно наступит день, когда мне придется расстаться с Нисио-сан.
– Папа не всегда будет работать в Японии. Через год, два или три мы уедем отсюда. А Нисио-сан останется здесь. И тебе придется с ней расстаться.
Передо мной разверзлась бездна. Я разом услышала столько чудовищных вещей, что не могла усвоить хотя бы одну из них. Моя мать даже не подозревала, что возвестила мне о начале Апокалипсиса.
От ужаса я просто онемела.
– Так мы не всегда будем здесь жить?
– Нет. Папу переведут потом в другую страну.
– В какую?
– Неизвестно.
– Когда?
– Тоже неизвестно.
– А я никуда не поеду. Я не могу уехать отсюда.
– Так ты больше не хочешь жить с нами?
– Хочу. Но вы все должны остаться здесь.
– Мы не имеем права.
– Почему?
– Папа дипломат. У него такая работа.
– Ну и что?
– Он должен подчиняться приказам, которые приходят из Бельгии.
– Бельгия далеко. Не будет же она его наказывать, если он не послушается.
Мама рассмеялась. А я заплакала еще горше.
– Ты, наверное, пошутила. Мы не уедем отсюда!
– Нет, не пошутила. Придет время – и уедем.
– А я не хочу уезжать! Я останусь здесь! Это моя страна! Это мой дом!
– Это не твоя страна!
– Нет, моя! Я умру, если уеду отсюда!
Я мотала головой, как сумасшедшая. Я снова была в открытом море, снова тонула, и меня проглотила вода, а я билась изо всех сил, пытаясь хоть за что-то ухватиться, но земля была далеко, и никто не хотел мне помочь.
– Да нет, ты от этого не умрешь.
Но я уже умирала. Я только что узнала ужасную истину, с которой раньше или позже сталкивается любой человек: ты обязательно теряешь все самое дорогое, что у тебя есть. «Сначала дадут, а потом отберут» – так я сформулировала для себя отчаяние, которое станет лейтмотивом моего детства, юности и последующих жизненных перипетий. «Сначала дадут, а потом отберут»: всю жизнь праздник будет чередоваться с трауром. Это будет траур по страстно любимой стране, по горе, по цветам, по дому, по Нисио-сан и по языку, на котором ты научилась говорить. И тебе будет невдомек, какая долгая череда трауров ожидает тебя впереди. Трауров в самом горьком смысле, потому что ничто и никогда уже не вернется и не возродится, даже если тебя постараются одурачить, как бедного Иова, которому Бог даровал в утешение другую жену, другой дом и других детей. Увы, тебя не так легко одурачить.
