Антония Байетт - Детская книга
Штейнинг сказал, что «Питер Пэн» вновь пробудил в нем желание написать совершенно другую пьесу с волшебством. «Питер Пэн» был весь понарошку, как играют дети, – клоунада, как выразился Штейнинг. «Питер Пэн» вырос из английской пантомимы, которая вся – молчаливый сговор между актерами, режиссером и публикой. Штейнинг помолчал секунду и решил отдать спектаклю должное:
– Конечно, нельзя отрицать, что он поражает человека в сердце и завладевает его умом. На самом деле. Причем такими путями, которых странный человечек, написавший эту пьесу, даже представить себе не мог. Он сочетает милую невинность с совершенно сверхъестественными, пугающими прозрениями насчет мамочек и папочек… а эти образы папочки в собачьей конуре и злобного пирата Крюка? Ведь надо было додуматься – отдать обе роли одному и тому же актеру! Это работа гения, но гения извращенного, с умом искривленным, как штопор.
Он продолжал:
– Я хочу поставить пьесу с волшебством, которая будет ближе к Gesamtkunstwerk Вагнера, чем к пантомиме. В лагере на болоте Денге мы сделали первый шаг к такой постановке. Что нам теперь нужно, так это вариации – именно вариации – старых знакомых сказок, вкрученных нам в душу. Темный чертог под холмом, гость, танец болотных огоньков. Да, мы можем использовать театральную машинерию – не для того, чтобы у нас летали сладенькие хорошенькие девочко-мальчики в пижамках, но чтобы над сценой парили «белые дамы», чтобы летучие мыши и ящеры-драконы карабкались по скалам и ветвям. Я умею работать с освещением и тенями, как никто другой в этой стране. В Германии есть кукольники, которые масками и марионетками способны зачаровать зрителей-детей и выбить из колеи зрителей-взрослых.
– Если вы планируете Gesamtkunstwerk, то вам понадобятся и певцы? – спросил Хамфри.
– Это не будет опера. Но в ней будет неземная музыка. Я вижу потайные флейты, скрытые барабаны и тамбурины. И рыдающие голоса, звенящие на ветру.
Он добавил:
– Дорогая Олив, я полагаюсь на вас: напишите мне такую сказку.
– Это будет нелегко…
– Но вы справитесь.
– У меня есть идея…
– Да?
– Но мне нужно подумать. Честное слово, я буду об этом думать.
* * *В кенсингтонском доме воцарилось новое, бьющее в глаза счастье. Оно наводило на Флоренцию уныние, которому она изо всех сил старалась не поддаваться. Флоренция с Имогеной смотрели, как тащат вверх по узкой лестнице новую двуспальную кровать. Кровать была очень нарядная, с херувимами на изголовье – совсем не тот катафалк, что приснился Просперу. Флоренция засмущалась, глядя на кровать, хоть и постаралась не показать этого. Проспер и его молодая жена не могли друг от друга оторваться, хоть и старались сдерживаться, когда Флоренция была поблизости. Флоренции это действовало на нервы – она была de trop[76] в родном доме, и не по своей вине. Имогена как-то попыталась с ней поговорить:
– Я понимаю, тебе очень странно видеть… теперь, когда я…
– Конечно странно, – отрезала Флоренция. – Но это не важно. Не надо об этом говорить.
– Но я…
– Просто будьте счастливы. Я вижу, что вы счастливы.
– Я…
– Я же сказала – не надо.
* * *Она и с Герантом, своим женихом, тоже не хотела об этом говорить. Герант часто приходил к ним – ему приходилось бегать по всяким делам между Пэрчейз-хаузом, хозяин которого так и не вернулся, «Серебряным орешком» и Музеем. В ноябре 1904 года Герант умудрился стать членом фондовой биржи до того, как правила приема ужесточили. В канун нового, 1905 года он явился на ужин к Кейнам. Его встретила Флоренция.
– Я тебе кое-что принес, – сказал он. И протянул ей коробочку в вишневой бумаге, с серебряным бантом.
Внутри было красивое кольцо с незабудками из аметистов и лунных камней в плетеных серебряных листьях, работы Генри Уилсона, учителя Имогены.
– Серебро мое собственное, – сказал Герант. – Я купил его на складе в Сити. И камни тоже купил, у знакомого, который занимается шахтами. Надеюсь, ты будешь его носить. Надеюсь, размер подойдет. Я спросил у Имогены.
Флоренция была поражена. Кольцо очень красивое. Она не ожидала такого от Геранта. Хотя и совершенно непонятно почему. Она выжала из себя:
– Но помолвка не объявлена…
– Тебе не нравится кольцо?
– Как оно может не нравиться? Оно прекрасно. Только…
– Я буду счастлив, если ты станешь носить его на другой руке.
Флоренция сказала:
– Я решила идти учиться в Кембридж, в Ньюнэм-колледж. Я уже подала заявление.
Это была неправда.
– Я рад, – ответил Герант. – Я думаю… я думаю, что тебе там будет хорошо. Какое-то время. Я считаю, что женщины должны учиться и работать. Я могу приезжать в колледж и выводить тебя погулять.
Флоренция подумала, что он хороший человек, а она им беззастенчиво пользуется. Она была проницательна и понимала, что женщины склонны пренебрежительно относиться к мужчинам, которым при желании могут сделать больно. Она подумала: «Если бы я относилась к Геранту, как Имогена к папе, я бы бросилась ему на шею и зарыдала». Она медленно надела красивое кольцо на правую руку. Размер подошел идеально. Герант галантно и бережно взял эту руку и поцеловал ее. Потом поцеловал гладкую щечку Флоренции. В голове у него пронеслось лихорадочное видение – сплетенные ноги и ягодицы на измятой постели мамзель Луизы, которой он совсем недавно нанес визит, хоть и понимал, что этого делать не следует. Возможно ли, что Флоренция когда-нибудь станет вести себя так же? Он подумал: между тем, что люди думают, и тем, что они делают, зияет огромная дымящаяся пропасть, и это очень странно. Он решил удержать руку Флоренции, но тут вошли Проспер и Имогена. Они сами держались за руки, а у подножия лестницы еще и поцеловались на ходу.
– О, какое прекрасное кольцо! – воскликнула Имогена.
Флоренции захотелось кого-нибудь убить, но она сама не знала кого.
* * *В 1905 году Дороти стала ходить на практические занятия в Лондонскую женскую школу медицины. Студентки начали сопровождать врачей при обходах и препарировать трупы. Другие девушки были приветливы, но Дороти держалась замкнуто и не завела близких подруг. По вечерам она возвращалась в дом Скиннеров и занималась, а по выходным навещала Гризельду или Флоренцию. В сентябре того же года и Гризельда, и Флоренция стали первокурсницами Ньюнэм-колледжа в Кембридже, и Дороти тосковала вдвое сильнее потому, что Гризельда и Флоренция так подружились, и потому, что обеих теперь не было в Лондоне. Гризельда собиралась изучать языки, а Флоренция выбрала историю.
Осенью Дороти ощутила необычный для нее упадок духа. Анатомия ей нравилась, а вот терпение, страдания и краткие мгновения блаженства пациенток гинекологического отделения выбивали из колеи. В Женской больнице старались обустроить пациенток поудобнее: красивые занавески, букеты в глиняных вазах, яркие покрывала. Тела пациенток использовались по назначению. Тело Дороти – нет. Его закрывала длинная юбка – студентки, как и больничные сиделки, обязаны были носить юбки с собранным на тесемку подолом, чтобы лодыжки не открывались, даже когда хозяйка юбки склоняется над пациентом. Поверх длинной юбки надевался просторный халат. Волосы заплетались в косу и укладывались тугими кольцами на макушке или на затылке.
Совершенно внезапно и комично Дороти влюбилась. В демонстратора, доктора Барти, во время урока-вскрытия. Доктор показывал человеческое сердце и как его следует извлекать из полости, в которой оно лежит и больше не бьется. В помещении пахло – разило – формальдегидом. Комната вентилировалась через небольшое отверстие в торцевой стене, под которым горел газ, чтобы вытягивать нагретый воздух. Больница располагалась в переделанном жилом доме – тесное помещение было забито женщинами, двадцатью живыми и одной мертвой, мягкой, как кожаный мешок. Доктор Барти попросил Дороти сделать надрезы для извлечения органа – крестообразный надрез перикарда, а потом, скальпелем побольше, перерезать шесть кровеносных сосудов, входящих в сердце, и два выходящих. Доктор Барти – крепкий моложавый мужчина в застегнутом зеленом халате и хирургической шапочке – похвалил точность работы Дороти. Он попросил ее вынуть сердце и поместить на поднос, чтобы другая студентка могла продолжить работу. Дороти обхватила сердце ладонями и потянула. Она взглянула на бородатого, сурово улыбающегося доктора Барти и увидела его. Время остановилось, будто Дороти уже целую вечность стояла с сердцем другой женщины в руках. Она увидела каждый волосок в черных бровях доктора, восхитительные серо-зеленые переливы его радужек, открытые темные туннели зрачков. Точеные губы в нитях пышной бороды, рыжевато-черной, слегка вьющейся. Зубы у доктора были белые и ровные. Видимо, Дороти разглядывала его неделями, как рассматривала все эти неодушевленные пальцы рук и ног, плюсны и предплюсневые кости, которые он ей показывал.
