Френсис Фицджеральд - Сказки века джаза (сборник)
– Ну, тогда…
Бац!
Первый бисквит был прибит к стене; на мгновение он затрепетал на гвозде, как маленькое живое существо.
Бац!..
Когда Роксана вернулась в библиотеку со вторым подносом коктейлей, все двенадцать бисквитов уже выстроились в ряд на стене. Они были похожи на коллекцию доисторических наконечников копий.
– Роксана! – воскликнул Джеффри. – Ты – настоящий художник! Кухарка?! Чепуха! Ты будешь иллюстрировать мои книги!
Во время ужина сумерки нерешительно обратились в закат, а чуть позже за окном наступила звездная ночь, сплошь проникнутая хрупким великолепием белого платья и трепещущим, низким смехом Роксаны. «Она совсем юна, – подумал Гарри. – Не такая брюзга, как Китти».
Он сравнивал их. Китти – нервная, но без всякой чувствительности, норовистая, но без всякого темперамента, женщина, которая может лишь порхать и никогда не взлетит, – и Роксана, которая была свежа, как весенняя ночь, подводившая своим юным смехом итог всему, что бы ни случилось днем.
«Хорошая партия для Джеффри», – подумал он. Почти что дети, они оба были из тех, кто остается ребенком, пока однажды случайно не обнаружит, что он уже седой старик.
Генри думал о них, а между тем ему не давали покоя мысли о Китти. Эти мысли подавляли его. Ему казалось, что она давно уже должна была поправиться, – по крайней мере она могла легко выдержать поездку в Чикаго и могла бы наконец привезти к нему его малыша! Он рассеянно думал об этом, говоря «Спокойной ночи!» своему другу и его жене, стоявшим внизу лестницы.
– Вы первый настоящий гость в нашем доме! – крикнула Роксана. – Пусть вас переполняет гордость!
Когда он скрылся из виду за поворотом лестницы, она повернулась к Джеффри, стоявшему рядом с ней, облокотившись на перила:
– Ты устал, мое солнышко?
Джеффри тер пальцами свой лоб:
– Немножко. А как ты догадалась?
– А как же я могла не догадаться?
– У меня болит голова, – уныло сказал он. – Просто раскалывается. Я выпью аспирин.
Она протянула руку, щелкнула выключателем, и они вместе поднялись по лестнице, а его рука обнимала ее за талию.
IIНеделя пролетела быстро. Они катались на машине по сонным проселочным дорогам или просто праздно проводили время в веселой суете на озере или на лужайке у дома. Вечерами Роксана, сидя за фортепьяно, играла им что-то нежное и певучее, а в темноте с пылающих кончиков их сигар изредка падал белый пепел. Затем пришла телеграмма от Китти, в которой говорилось, что ей захотелось домой и поэтому Гарри надо ехать на Восток, забирать ее. Роксана и Джеффри остались одни, в милом одиночестве, которое, как им казалось, не надоест им никогда.
Уединение вновь увлекло их. Они бродили по окрестностям, и каждый ощущал близкое и сокровенное присутствие другого; они сидели рядом за обедом, на одной и той же половине большого стола, совсем как молодожены, – они были полностью поглощены друг другом и абсолютно счастливы.
Город Марлоу, хотя и был основан относительно давно, только в последние несколько лет приобрел то, что можно было назвать «обществом». Пять или шесть лет назад, встревоженные все увеличивающимся количеством смога в воздухе Чикаго, две или три недавно поженившиеся пары – обитатели «маленьких бунгало» – неожиданно решили переехать в этот маленький заштатный городок; их друзья последовали за ними. Джеффри Картайн и его жена нашли уже вполне сформировавшееся общество, готовое оказать им прекрасный прием; в городе был танцевальный клуб; тут и там зеленели лужайки для гольфа; устраивались вечеринки, на которых гости играли в бридж, вечеринки, на которых играли в покер, вечеринки, на которых пили пиво, и даже вечеринки, на которых не пили вообще ничего.
Именно на покерной вечеринке появились они неделю спустя после отъезда Гарри. Вечеринка проходила за двумя столами; большинство молодых жен курили и выкрикивали свои ставки по-мужски отважно.
Роксана рано вышла из игры и решила прогуляться по дому; она добрела до буфетной, налила себе стаканчик вина – от пива у нее разболелась голова – и затем ходила от стола к столу, глядя на руки играющих, изредка посматривая на Джеффри и чувствуя себя спокойной и довольной. На кону стояла целая куча покерных фишек разных цветов, и Роксана по глубокой складке на лбу Джеффри поняла, что он был полностью поглощен игрой. Ей нравилось смотреть на него в такие моменты – когда он был так увлечен мелочами!
Она тихо пересекла комнату и присела на подлокотник его кресла.
Так она просидела пять минут, прислушиваясь к отрывистым переговорам мужчин и болтовне женщин, поднимавшимся над столом, словно мягкий дым курений, – и все-таки она едва слышала и то и другое.
Затем она протянула руку, намереваясь положить ее на плечо Джеффри. Как только она дотронулась до него, Джеффри вздрогнул от неожиданности, хмыкнул и – стремительно и яростно бросив свою руку назад – ударил Роксану по локтю.
Последовал общий судорожный вздох. Роксана восстановила равновесие, вскрикнула и тут же встала с подлокотника. Она еще никогда не испытывала такого потрясения. Это… от Джеффри, средоточия доброты и уважения, эта… инстинктивно-грубая и жестокая реакция…
Вздох перешел в тишину. Дюжина глаз была направлена на Джеффри, выглядевшего так, словно он узрел Роксану в первый раз в своей жизни. На его лице было написано смущение; он был совершено сбит с толку.
– Роксана… – запинаясь, произнес он.
Одновременно у всех, находившихся в комнате, родилось подозрение. В воздухе запахло скандалом. Не скрывалась ли какая-нибудь пикантная антипатия за всеми этими явными проявлениями любви? Иначе откуда взялся этот гром среди такого ясного неба?
– Джеффри! – Голос Роксаны умолял, она была испугана и шокирована, хотя и понимала, что произошло какое-то недоразумение. Ей даже не приходило в голову обижаться или хоть в чем-то его обвинять. Ее голос дрожал, словно умоляя: «Скажи мне что-нибудь, Джеффри! Скажи что-нибудь Роксане, твоей Роксане!»
– Роксана… – начал Джеффри снова. Смущение в его глазах сменилось болью. Он был явно испуган – совсем как она. – Я вовсе не хотел этого делать, – продолжил он, – ты испугала меня. Ты… Мне показалось, что кто-то хочет меня ударить. Я… Как… Зачем… Как по-дурацки все вышло!
– Джеффри! – Снова имя прозвучало молитвой, ладаном – жертвой Господу, который находился там, наверху, надо всей этой неизмеримой, только что опустившейся тьмой.
И вот они оба уже были на ногах, со всеми прощались, запинаясь, объясняясь, извиняясь. Делая вид, что ничего особенного не произошло – об этом не могло быть и речи. Это было бы святотатством. Джеффри сегодня нездоровится, говорили все. Он немного перенервничал. Но где-то на задворках их сознаний поселился необъяснимый ужас этого удара, впервые, пусть на мгновение, проскочила между ними искра вражды – его злоба и ее страх… А сейчас они оба чувствовали скорбь, она была мгновенной, но все же ее нужно было преодолеть сразу же, сейчас же, пока момент еще не был упущен окончательно и бесповоротно. Была ли эта захлестывавшая их ноги вода всего лишь началом, неисповедимым блеском какой-то невыразимой словами бездны, в которую они погружались, или же нет?!
В машине, при ярком свете луны, он отрывисто объяснялся с ней. Он ничего не понимал, говорил он. Он думал только о покере – был поглощен игрой, – и прикосновение к плечу показалось ему атакой. Атака! Он прицепился к этому слову, прикрываясь им, как щитом. В нем проснулась ненависть к тому, что к нему прикоснулось. А когда его рука с этим столкнулась, ненависть исчезла; ушла вся нервозность. Вот и все, что он знал и мог ей рассказать.
Глаза обоих наполнились слезами; они шептали друг другу слова любви – там, в машине, глубокой ночью… А тихие улочки Марлоу проносились мимо них. Когда они легли в постель, они почти совсем успокоились. Джеффри собирался на неделю забросить всю работу, чтобы просто поваляться, поспать, погулять по окрестностям, чтобы эта взвинченность наконец прошла. Когда они вместе решили, что так будет лучше, страх за Джеффри оставил Роксану. Подушки снова стали мягкими и манящими; кровать, на которой они лежали, снова стала казаться широкой и крепкой. Они снова лежали под мягким лунным сиянием, струившимся из окна.
Спустя пять дней, прохладным поздним вечером, Джеффри схватил дубовый стул и выбросил его на улицу, разбив окно собственного дома. Затем он, как дитя, упал на кушетку, жалобно заплакал и принялся молить о смерти. Сгусток крови размером с детский игрушечный шарик разорвался в одном из сосудов его головного мозга.
IIIЭто похоже на кошмарный сон наяву, который начинается, когда человек не спит ночь или две, – чувство, которое приходит вместе с крайним утомлением и солнцем нового дня, чувство, что жизнь вокруг стала совершенно иной. Это – совершенно отчетливое убеждение, что твое существование стало сродни побегу на ветви жизни и находится в таком же родстве с этой жизнью, как кинофильм или отражение в зеркале, что люди, и улицы, и дома стали всего-навсего проекциями из тусклого и хаотического прошлого. Именно в таком состоянии находилась Роксана в первые месяцы после начала болезни Джеффри. Она могла заснуть, только совершенно обессилев и вымотавшись от бессонницы, а просыпалась она под тучей. Длинные, произносимые трезвым, сдержанным голосом советы врачей; слабый запах лекарств в холле; звук осторожных шагов на цыпочках внутри дома, бывший эхом прежней веселой беготни; и – самое главное – белое лицо Джеффри среди белоснежных подушек на постели, которую они раньше разделяли, – все это поработило и неизгладимо состарило ее. Доктора поддерживали надежду, но этим все и заканчивалось. Полный покой, говорили они, и тишина. Все заботы свалились на Роксану. Ей приходилось оплачивать счета, вникать в финансовые дела, вести переписку с издателями. Она постоянно находилась на кухне. У медсестры она научилась готовить для него специальную пищу, и после первого месяца болезни приняла на себя все бремя заботы о муже. Ей пришлось отказаться от услуг сиделки из экономии. Одну из двух цветных горничных пришлось уволить. Роксана начала понимать, что они жили «от рассказа до рассказа».
