Тиффани де Бартоло - Как убить рок-звезду
– За что?
– За то, что ты отказался от контракта. За то, что не наплевал на Майкла.
Пол пожал плечами, но его лицо смягчилось, и я подумала, что мои слова что-то значат для него.
Мы помолчали, а потом он кивнул на мое запястье:
– Почему ты это сделала?
Эту тему я не любила обсуждать, и особенно с теми, кого едва знала. Но в его вопросе не было желания судить, и он смотрел на меня так внимательно, что мне захотелось ответить ему.
– У меня была депрессия. – Я пожала плечами. – Я была молодой и глупой. На самом деле я не хотела этого.
Пол смотрел на меня, как будто ждал продолжения.
– Я ничего не чувствовала, – сказала я наконец. – Я даже не чувствовала, где правда, а где ложь. Ты понимаешь? Ты знаешь, как можно чувствовать правду?
– Я знаю, как можно ее слышать.
Мы улыбнулись одновременно, и на мгновение между нами установилось полное понимание, а потом я отвернулась.
Глядя сверху на город, я чувствовала полную уверенность, что из всех мест на свете я сейчас хотела бы находиться именно здесь, смотреть на сине-черное небо надо мной, вдыхать смесь запахов Чайнатауна и «Маленькой Италии» и стоять рядом с мужчиной, который сейчас – на этой грязной крыше, при свете миллиона мерцающих внизу огоньков – был больше похож на брошенного ребенка, чем на самоуверенного нахала.
Я обернулась к центру города и попыталась найти Людлоу-стрит, но смогла увидеть только водяные резервуары на крышах. Я никогда раньше не замечала их – большие грубые произведения индустриального искусства, установленные почти на каждой крыше, будто фаллические приношения святому покровителю города.
– Ты думаешь, что это трусость? – спросила я.
Пол зажег сигарету и облокотился на перила крыши. Он смотрел на меня с каким-то особым блеском в глазах, ни разу не мигнув за целую минуту. Потом, зажав сигарету в зубах, он отодрал от ботинка кусок приставшей к нему смолы и только после этого, вынув изо рта сигарету, сказал:
– Почему ты спросила?
– Я же знаю, что ты знаешь, что я должна была прилететь сюда самолетом. Но в последний момент струсила. Теперь ты знаешь, что я хотела спрятаться еще от очень многого.
Пол выставил вперед палец, как будто целясь в меня.
– Во-первых, человек, у которого хватает духу разрезать ножом собственные вены, не может быть трусом. И потом, не так уж много благородства в храбрости. Могу с тобой на сколько хочешь поспорить, что самый последний воин в поле – самый большой дурак из всех.
Я принимала его слова как горячий чай. Сначала они обжигали все внутри, а после, остывая, успокаивали.
Мы помолчали немного, а затем Пол сказал:
– Однажды я сам почти сделал это.
– Сделал что?
– Убил себя.
Само это признание было шоком для меня. А еще больше испугала беспощадная страстность, звучавшая в его голосе.
– Почему?
– У меня была депрессия, – усмехнулся он.
– Ты правда хотел умереть?
– Никто не совершает самоубийство, потому что хочет умереть.
– Тогда почему же люди это делают?
– Потому что хотят положить конец боли.
Такая прямота пугала. Но что-то внутри меня согласно отзывалось на его слова.
Он еще раз затянулся сигаретой и, подняв лицо к небу, выдохнул в воздух три кольца дыма. Наблюдая, как они медленно растворяются, он спросил меня, счастлива ли я. И, не дав возможности ответить, сказал:
– Не говори ничего. Глупый вопрос. Я верю в сказку о счастье не больше, чем ты.
Но здесь он ошибался. Я верила в эту сказку. Я должна была в нее верить. Иначе я вряд ли бы стояла здесь. Конечно, оно всегда ускользает. Но я верю в него, как в любовь и в музыку, потому что чувствую его.
Я рассказала об этом Полу, а он задумчиво смотрел в пространство. Потом сказал:
– Если оно и есть, то я думаю, это мгновенная вспышка, а никак не постоянное состояние духа. Я знаю, что, если ты умеешь ухватить моменты радости то тут, то там, потом они помогают тебе выбраться из дерьма. – Он остановился, чтобы снять с языка табачную крошку. – Я не люблю счастливых от рождения людей. Я им не доверяю. Что-то с ними здорово не так, если их нисколько не угнетает этот мир.
Пол заявил, что нам необходим поздний ужин, вернее его жидкий вариант, и затащил меня в «Кольца Сатурна». Как только мы появились в дверях, Иоанн Креститель вытащил из-под стойки бара бутылку и спросил:
– Как твой дружок, Хадсон? Еще не стерся? – Потом он узнал меня.
– Ай-ай-ай, что же такая славная девушка делает с этим клоуном?
Пол взглянул на нас по очереди.
– Вы что, уже знакомы?
– Конечно, – Джон подмигнул мне. – Девушка имеет склонность к зеленым оливкам и мартини без градусов, и к тому же она оставляет чаевые, чего я не могу сказать о тебе.
– Мартини без градусов? – У Пола вытянулось лицо. – Это что за черт?
Не спрашивая, Джон принес нам нагни напитки. Пол, очевидно, предпочитал ром «Капитан Морган» с имбирным пивом.
– Подходящий вечер для «Moondance», – сказал Пол Джону.
На голове у Джона была красная бандана, а в заднем кармане – посудное полотенце. Он вытер об него руки, направился к стереоустановке, располагавшейся рядом с кассой, и поставил компакт Вана Моррисона. Через секунду мимо стойки продефилировала девица с длинными каштановыми волосами, разделенными посредине идеально ровным пробором, и небрежно уронила:
– Привет, Пол.
– Привет, Алисия, – пробормотал Пол и так резко повернулся к ней спиной, что у меня не осталось сомнений в том, что он с ней спал. Мне захотелось его ударить и за его напускное безразличие, и за мою глупую ревность.
– Уже поздно, – сказала я, вставая. – Не хочу мешать тебе общаться с друзьями.
И тут же возненавидела себя за то, что произнесла «друзья» с интонацией Люси Энфилд. Я чувствовала себя дурой и потому, что пришла сюда, и потому, что пришла вместе с Полом и еще позволила себе думать всякие глупости о нем.
– Останься. Пожалуйста. Я хочу тебе что-то показать. – Он прикоснулся к моей руке, и в его голосе послышалось почти отчаяние.
Он вынул из кармана бумажник и достал из него маленькое белое перышко. Оно было старым, помятым, и кончики казались обожженными. Пол держал его как осколок стекла.
– Я его никогда никому не показывал.
Я еще могла послушаться голоса разума, который твердил мне, что надо уходить, но у Пола были такие потерянные и умоляющие глаза, что казалось, они принадлежали не ему, а совсем другому человеку.
– Что это? – спросила я.
– Перо.
– Вижу. Что оно означает?
– Мне прислала его бабушка много лет назад.
Я опять села, откинулась на спинку стула и начала задавать ему вопросы так, как делала это, когда брала интервью – сочувственно, но настойчиво, и он начал рассказывать мне о своей жизни, будто торопясь освободиться от токсинов, долго отравлявших его кровь.
– Я начну с самого начала, – сказал он. – Позднее утро. Декабрь тысяча девятьсот семьдесят второго года. Питсбург. У моей матери, которая в дальнейшем будет именоваться Кэрол, начинаются схватки. Она одевается и просит своего жениха Роберта Девиса отвезти ее в больницу.
– Она не замужем?
– Нет. Она обручена. С этим парнем – Робертом Девисом, который, кстати, совсем не является отцом будущего ребенка.
– А мистер Девис в курсе?
– Да, он знает. По просьбе Кэрол он приносит в больницу приемник, который не выключают во время родов. Через шесть часов я появляюсь на свет и первое, что я слышу, – это Дуг Блэкман, поющий «Молитву о проклятых».
Я недоверчиво покачала головой.
– Ты хочешь сказать, что ты это помнишь?
– Как вчера.
– Так не бывает.
– Ты всегда так ведешь себя во время интервью?
– Только если они не очень важные, – подразнила я его. – Так что там с Робертом Девисом?
– Клянусь, я не могу вспомнить, чтобы хоть раз разговаривал с ним. Он вообще очень мало говорил и, кажется, ничего не чувствовал. Пока я рос, я звал его Деревяшкой – он был какой-то застывший и лишенный всякой индивидуальности. Когда он не спал, он работал. Или возился с цветами в нашем дворике. Хоть он и был ходячим бревном, но с розами у него получалось.
– А чем он занимался? Где работал?
– Он работал в компании, которая производила и продавала электронику. Его задачей было обеспечить эффективную работу филиалов по всей стране. Каждые несколько лет его переводили в новый город, чтобы реорганизовать работу очередного офиса, и там он нанимал и увольнял тех, кого считал нужным. Этот процесс – единственное, что волновало его кроме роз.
– А какой была твоя мама?
– Она скучала. И искала способы примириться с нашей бродячей жизнью и с мужем, у которого отсутствуют эмоции. С утра – боулинг, днем пара стаканчиков виски. Обычно ей это помотало. Я не имел таких возможностей, во всяком случае пока был ребенком. Мне оставалась только стопка старых пластинок.
Знакомо звучит, подумала я.
