Джек Керуак - Мэгги Кэссиди
– Я тебя верну, мистер Дулуоз, не то чтобы мне тебя хотелось, но ты приползешь ко мне, эта Мэгги Кэссиди только пытается тебя у меня отнять, чтобы и ей немного досталось, ей хочется, чтобы вокруг сплошные школьные футболисты и легкоатлеты крутились, раз уж она сама до старших классов недотянула, потому что слишком тупая даже для школы-восьмилетки – Эй, Полин Коул здорово сказала, а? – Она оттолкнула меня, потом притянула к себе. – Мы с тобой встречаемся под нашими часами в последний раз. – А часы были большими, как ящик, болтались на школьной стене, какому-то старому выпуску их подарили, когда желтые кирпичи еще были новенькими – под ними состоялась наша самая первая трепещущая встреча – Когда она пела «Душу и сердце» в холодных ночных снегах полей, сердца наши таяли, и мы думали – навсегда – Часы были нашим главным символом.
– Ну что, значит, когда-нибудь увидимся.
– Но не под часами, парень.
Я шел домой один, до тренировки нужно убить еще два часа, вверх по Муди, вслед за всеми остальными, что давно уже дома и уже переоделись, чтобы перекрикиваться на задних дворах; Иддиёт ушел со школьного двора давно со своими учебниками и нетерпеливой и-и-идьётской походочкой («Как оно, паря?») – старые пьянчуги в «Серебряной Звезде» и других салунах по Муди наблюдают за шествием школьников – Теперь уже два – печальная прогулка по трущобам, вверх по склону холма, по мосту к ярким и резким коттеджам Потакетвилля, perdu, perdu[31]. Вдали на водохранилище Роузмонт – дневные конькобежцы в своей тоске; у них над головами грезы облаков, по которым давно уже всхлипнули, утратив.
Я взбирался по лестнице к себе домой на четвертый этаж над «Текстильной Столовой» – дома никого, серый гнетущий свет просачивается сквозь занавески – В сумраке я вытаскиваю свои крекеры «Риц», арахисовое масло с молоком из кладовки с ее полками, аккуратно устланными газетами – в Пластиковых Пятидесятых не нашлось бы ни одной домохозяйки, у которой пыли было бы меньше – Затем за кухонный стол, свет из северного окна, мрачные виды на горюющие березы на холмах за белыми некрашеными крышами – моя шахматная доска и книга. Книга библиотечная; шотландская партия, королевский гамбит, научные трактаты по комбинациям дебютов, поблескивающие фигурки так осязаемы, чтобы подчеркнуть проигрыши – Именно так я заинтересовался старыми библиотечными книгами, похожими на классику томами, шахматной критикой, некоторые переплеты распадаются и взяты с самой темной полки Лоуэллской публички, я в своих галошах обнаружил их там перед самым закрытием.
Я решал задачу.
Зеленые электрические часы, что в семье с 1933 года, пропутешествовали своей бедной маленькой стрелкой-мурлыкой снова и снова вокруг выпуклых желтых цифр и точек – от слезшей краски они выглядят наполовину черными, наполовину потерянными – само время, катясь электрически или как-то иначе, вгрызается в краски, на часовой стрелке в механизме внутри медленно собирается пыль, в углах Дулуозовых чуланов – Часовая стрелка целует минутную шестьдесят раз в час 24 часа в день, а мы все равно сглатываем в надежде на жизнь.
Мэгги была далека от моих мыслей, то был час моего отдыха – я подошел к окнам, выглянул наружу; посмотрел в зеркало; печальные пантомимы, рожи; полежал на кровати, все невыразимо мрачно, зияет, приходит медленно – когда придет, я и не отличу. В промозглом холоде попискивают птички. Я напряг свои нынешние мускулы перед плоским несгибаемо-слепым яровзором зеркала – По радио тупые раскаты статики едва не уничтожали непритязательные песенки того времени – На Гарднер-стрит старый месье Ганьон харкнул и пошел дальше – На всех наших трубах кормились стервятники, tempus[32]. Я замер у фосфоресцирующего распятья Иисуса и внутренне помолился скорбеть и страдать, как Он, и через это – спастись. А потом снова спустился вниз на тренировку, ничего не добившись.
Школьная улица была пуста. Поздний зимний день, теперь на нее уже пал розово-блеклый свет, что отражался в грустных глазах Полин – Проседающие старые сугробы, черное дерево, слабая сестренка солнца на одной стене старого здания – резкая безмолвная зимняя синева начинает выползать из-за восточно-вечерних крыш, а западные сигналят розе дальнего дневного огня, что меркнет в низких грядах облаков. В «Бон Марше» последний приказчик подсчитывает чеки. К своей тьме пулей пронеслась птица сумерек. Я поспешил в закрытый манеж, где бегуны барабанили пятками по доскам в своей собственной темной внутренней трагедии. Тренер Джо Гэррити тускло стоял, засекая время своей новой 600-ярдовой надежде, а тот в гладиаторской обреченности накачивал и растягивал эластичные ноги, стараясь эти надежды оправдать. Детишки швыряли последние бессмысленные броски в самые дальние корзины, а Джо, отдаваясь эхом, вопил, чтобы все очистили спортзал. Я вбежал в раздевалку, прыгнул в свои спортивные тренировочные трусы и плотно сидящие спортивные тапки. Перед первым забегом на 30 ярдов рявкнул стартовый пистолет, бегуны ринулись с привставших цыпочек и пустились отбивать пятками доски. Я предварительно побегал для разминки вокруг дощатых гулких боковин. Холодно, на руках высыпали мурашки, в этом тупом спортзале пыль.
– Ладно, Джек, – сказал тренер Гэррити своим тихим и спокойным голосом, что плыл по-над досками пола, точно у гипнотизера, – давай теперь посмотрим, как у тебя движутся руки, – мне кажется, это тебя и останавливало раньше.
В невообразимом оттяге моего собственного безумного ума я уже почти месяц старался бегать как Джимми Диббик, бегун не слишком выдающийся, но на бегу он как-то весь подтягивался, выбрасывал вперед руки, пальцы растопыривал, типа тыкал при взмахах взад-вперед в воздух, стараясь дотянуться, – стиль паршивенький, я имитировал его прикола ради; тем не менее на короткой дистанции, где я в команде был Номер Первый, в то время обгонял даже Джонни Казаракиса, который в другой год обогнал всех вообще по средним школам Востока Соединенных Штатов, просто пока еще не развился – такой размах руками мешал моим рывкам на короткую дистанцию, обычно 30 ярдов я делал за 3,8, а теперь скатился до полных 4, и меня уже били всякие щеглы, типа Луи Морина, которому было всего пятнадцать, и он даже в команду пока не входил, просто носил теннисные тапочки сам по себе.
– Беги, как бегал раньше, – сказал Джо, – забудь про свои руки, просто беги, думай о ногах, внимание, марш – что с тобой такое, по женской части неприятности? – невесело осклабился он, но с таким мудрым юморком, приобретенным потому, что прожил он непризнанным и не в довольстве, лучший тренер-легкоатлет Массачусетса, но тем не менее весь день приходилось горбатиться за какой-то конторкой в Ратуше, а куча ответственности никакой выгоды ему не приносила. – Давай, Джек, пошел – ты в этом году у меня единственный спринтер.
В беге с низкими препятствиями среди тех, кого я не мог обогнать, я просто летал как на крыльях; в «Бостонском Саду», что ревел всеми старшеклассниками Новой Англии, я бегал кротким третьим вслед за длинноногими призраками – двое из них из Ньютона, а все остальные из Броктона, из Пибоди, Фрэмингэма, Куинси и Веймаута, из Сомервилля, Уолтэма, Молдена, Линна, Челси – от птиц, до бесконечности.
Я вышел на линию с группой остальных, поплевал на доски, уперся покрепче тапками, проверил равновесие, весь дрожа, рванулся, ожидая стартового пистолета Джо, и пришлось глуповато возвращаться – Вот он поднял пистолет, мы качнулись, недоуменно, устремив глаза в доски – БРАМ! Вперед рванулись мы, я оттолкнулся на старте правой рукой, оставил руки качать воздух накрест перед грудью и ринулся головой вперед, держась линии в ярости. Мне отметили 3,7, я выиграл два ярда, протаранив здоровенный мат за финишной чертой, радостный.
– Ну вот, – сказал Джо, – ты раньше когда-нибудь делал 3,7?
– Нет!
– Должно быть, ошиблись в хронометраже. Но ты теперь понял, размахивай руками естественно. Хорошо! Теперь барьеры!
Мы ставим низкие барьеры, деревянные, в некоторых уже нужно гвозди менять. Выстраиваемся, блям, вперед – у меня просчитан каждый шаг, к тому времени, как мы достигаем первого барьера, моя левая нога уже готова перемахнуть его, я так и делаю, быстро шлепаю ею по другую сторону, перешагивая, правая нога горизонтально сложена, готова лететь, руки подкачивают ход. Между первым и вторым барьером я прыгаю и рву вперед, и растягиваю шаг, и связываю вместе необходимые пять шагов, и снова перемахиваю, на этот раз один, остальные отстали – я подлетаю к ленточке 35 ярдов, два барьера, за 4,7.
300 – мое возмездие; это означает бежать изо всех сил почти целую минуту – 39 секунд или около того – невероятное изматывающее молотилово ног, костей, мышц, одышки и бьющихся бедненьких ног-легких – а кроме того, это скрежет тычков и ударов от остальных на первом повороте, иногда какой-нибудь парень вылетает за дорожку прямо на задницу, в полу полно заноз, такой он грубый, Эмиль Ладо с пеной у рта бывало так засандаливал мне локтем на первом повороте, а особенно на последнем, когда, задыхаясь до тошноты, мы растягивались на эти последние двадцать ярдов, чтобы сдохнуть у финишной ленточки, – Эмиля-то я обгонял, но сказал Джо, что эту штуку бегать больше не стану – он уступил моей чувствительности, но настоял, чтобы я бегал 300-ярдовые эстафеты (с Мелисом, Мики Макнилом, Казаракисом) – у нас была лучшая эстафетная команда в штате, мы побили даже студентов колледжа Святого Иоанна постарше на финале в Бостоне – Поэтому каждый день мне приходилось бегать эти рас-проклятущие 300 ярдов в эстафете, просто на время, против другого щегла, что тащился в двадцати ярдах за мной, и никакого футбола на дорожках – Девчонки иногда приходили посмотреть на своих парней на тренировке, Мэгги же никогда это и пригрезиться не могло, такой мрачной была она и так потерялась в самой себе.
