Чесли Салленбергер - Чудо на Гудзоне
Мой отец, родившийся в 1917 году, в отрочестве вел дневник, который впоследствии позволил мне прочесть. Великая депрессия словно оживала в моих глазах, когда я листал страницы его дневника. Деньги всегда были проблемой, и, будучи старшеклассником, он подрабатывал сразу в нескольких местах, совмещая учебу в школе с двумя маршрутами, по которым разносил газеты, да еще устроился билетером в кинотеатр.
Под конец месяца у деда порой кончались деньги, и он занимал у моего отца. В дневнике отец вел хронику своих мужественных усилий и описывал, как находил способы пережить трудные времена. Когда у него появлялось немного денег, позволявших поужинать в местном ресторанчике, он заказывал миску чили и добавлял в него соленые крекеры и кетчуп, чтобы было посытнее. Это помогало ему заглушать чувство голода.
Читая отцовский дневник, я стал лучше понимать его мировоззрение. Эти страницы были напоминанием о том, насколько легче живется моему поколению. Я понял, почему мой папа экономил на отоплении, почему его дети сколачивали свой дом собственными молотками. Те, чей менталитет сформировался в годы Великой депрессии, никогда не избавятся от ее призрака.
Мой папа учился в стоматологическом колледже Бэйлор в Далласе и, окончив его в июне 1941 года, решил поступить на службу в ВМС США. Это было за полгода до нападения на Перл-Харбор.
Ему всегда нравились самолеты, и он надеялся стать морским летчиком. Он даже прошел строжайшую медицинскую комиссию. Но потом буквально в последнюю минуту решил, что, коль скоро он учился на стоматолога, вероятно, именно в этом качестве сможет лучше всего послужить своей стране. Это решение оказалось судьбоносным. Он пошел на военную службу вместе с друзьями, которые впоследствии действительно стали летчиками ВМС. Все они были убиты в яростных сражениях начала войны. По прошествии времени отец был уверен, что если бы он стал авиатором, то погиб бы вместе с ними.
Свою службу в качестве стоматолога-хирурга он начал в Сан-Диего, а потом продолжил на Гавайях. Он никогда не участвовал в боевых операциях, но многие мужчины, которые досыта хлебнули лиха войны, попадали в его стоматологическое кресло. Между 1941 и 1945 годом сотни военнослужащих, побывавших в боях, рассказывали ему свои истории, когда их путь пролегал через Гавайи.
К своей работе военного стоматолога он относился очень серьезно и многому учился у мужчин, оказавшихся в его кабинете, особенно у офицеров. Когда я был мальчишкой, он рассказывал о великом долге командира заботиться о благополучии каждого человека, служащего под его началом. Папа дал мне ясно понять, как трудно командиру будет жить с осознанием того, что из-за недостатка проницательности или ошибочного решения кто-то из его подчиненных получал ранение или погибал.
В детстве отец воспитывал во мне понимание, что работа командира полна трудностей, а его обязанности приравнены к священному долгу. Я хранил в памяти отцовские слова на протяжении собственной военной карьеры и потом, когда стал пилотом гражданской авиации, которому были вверены заботы о сотнях пассажиров.
Мой папа вышел в отставку в чине полного коммандера[9] и после окончания Второй мировой открыл стоматологическую практику в Денисоне. Он любил общаться с пациентами и слушать их рассказы – в те моменты, когда его руки не были у них во рту.
Но бизнес не был его сильной стороной. Ему не хватало профессионального честолюбия, которое подталкивало бы его к руководству большой клиникой, где трудились бы полдесятка коллег, или заставляло бы работать больше чем по 35–40 часов в неделю. Деньги не были для него стимулом, и он никогда не зарабатывал помногу, да и управлял расходами не блестяще. Его материальные запросы были не так уж высоки, и он полагал, что с нами дело обстоит точно так же. Оплата моих летных уроков была для него роскошью, но он считал, что то время, которое я тратил на обучение у мистера Кука, давало мне чувство цели и открывало дорогу в будущее. Он был готов изыскать на это деньги.
В отличие от большинства мужчин своего поколения, мой папа считал проводимое с семьей время личным приоритетом, а работу отодвигал на второй план. Я бы не сказал, что папа напрочь лишен честолюбия – в конце концов, построил же он собственный дом, но он был согласен зарабатывать меньше денег, если это означало, что он сможет проводить с нами больше времени.
Складывалось впечатление, будто он занимался стоматологией вовсе не ради заработка. Многие монахини из местной католической школы были его пациентками. Иногда у них имелись деньги, чтобы заплатить ему, иногда нет. У него были и другие подобные пациенты. С некоторых людей он вообще не брал никакой платы. С других брал, но невысокую.
Мой отец был человеком несколько порывистым и импульсивным. Или, пожалуй, как я позднее заподозрил, он просто искал способы сделать ярче те дни, когда его одолевала меланхолия. С чем бы это состояние ни было связано, он, бывало, утром будил нас и говорил матери:
– Я сегодня не в настроении работать. Поехали в Даллас.
Тогда мама бралась за телефон и отменяла всех назначенных на этот день пациентов, а потом звонила в нашу школу, чтобы предупредить о нашем отсутствии на уроках. Мой отец считал нас с сестрой сообразительными детьми и что мы без проблем наверстаем пропущенное. И, кроме того, полагал, что мы всегда можем научиться чему-то в Далласе.
Это было волнующее событие. Всей семьей мы проделывали 75-мильный путь (120,7 км), слушая «Топ-40» на радиоволне KLIF-AM. Приехав в Даллас, шли в кино на какой-нибудь фильм, а потом ужинали в недорогом ресторане.
Мы всегда останавливались в одном и том же маленьком придорожном одноэтажном мотеле. Это была типичная для эпохи 1950-х годов галерея номеров прямо рядом с шоссе. Мотель назывался «Комо». Мы плавали в крошечном бассейне посреди парковки. И всегда ужинали в мексиканском ресторанчике под названием «Эль Чико». К каждому блюду, что бы клиент ни заказал, на гарнир подавали рис и фасоль. Мне всегда доставались сырные энчиладас, которые я обожал за нарезанный кубиками лук в начинке.
«Эль Чико» представлял собой открытый просторный обеденный зал с высоким потолком, а на западной его стене была огромная фреска с изображением сценки из жизни майя – или, может быть, инков. В центре этой картины находилась фигура мужчины в юбке из традиционной ткани и с обнаженным торсом, который наливал воду в кувшин. Я сидел, поедая энчиладас и рассматривая этого парня на фреске. Всякий раз, когда мы ужинали там, он продолжал наполнять все тот же кувшин.
Мы ходили в один и тот же кинотеатр «Инвуд», в котором имелся отличный кондиционер воздуха, что по тем временам было редкостью в общественных местах. Там я посмотрел два фильма о Джеймсе Бонде: «Доктор Ноу» в 1962 году, когда мне было одиннадцать лет, и «Голдфингер» в 1964-м, когда мне исполнилось тринадцать.
Даллас казался нам довольно космополитичным городом. В ту пору он еще не так разросся, но, на наш взгляд, был настоящим мегаполисом – с широкими шоссе, дорожными пробками и спешащими по улицам бизнесменами. Джон Кеннеди был убит в 1963 году, и мы, возможно, даже проезжали по району Дили-Плаза через пару месяцев после его убийства. Но мы не были праздными зеваками и не стали специально заезжать туда, чтобы посмотреть на это печально знаменитое место.
Эти спонтанные мини-выходные в Далласе служили мне постоянным напоминанием о том, как ценит мой папа различие между работой и семьей. Семья стояла на первом месте. Выше работы и школы. Так жил мой отец задолго до того, как слова «баланс между работой и жизнью» стали популярным лозунгом.
У меня сохранились прекрасные воспоминания и о том, как мы всей семьей проводили время в нашей округе, ближе к дому. У нас имелся небольшой катер, и по выходным мы отправлялись на нем на озеро Тексома, которое покрывает площадь в 98 000 акров (около 40 га). Мама была потрясающей водной лыжницей, и у нее хватало сил докатиться до середины озера – точь-в-точь заяц Энерджайзер на лыжах.
Мы иногда заплывали на катере на один из песчаных островков посреди озера. Там ставили палатку, ночевали в ней, поутру просыпались и готовили завтрак, а потом просто катались на катере по озеру. Папа часто давал мне порулить – побыть капитаном нашего судна на один день. Я сильно обгорал на солнце, но оно того стоило.
Как-то раз отец купил журнал для яхтсменов, в котором были планы постройки обычной лодки. Он достал свои плотницкие инструменты, и мы воспользовались этими планами, чтобы построить шлюпку из фанеры с бамбуковым шестом вместо мачты и простыней в качестве паруса. Я самостоятельно научился ходить под парусом в этой шлюпке. Такое ощущение, что мы с папой осуществили почти все проекты, какие только можно было пожелать. Создавая вещи собственными руками, мы провели вместе немало прекрасных часов.
Меня спрашивали, могу ли я назвать папу своим героем. Я на самом деле никогда не думал о нем в таких категориях. Для меня он был просто отличным примером во многих отношениях, начиная с того, как он находил собственные способы ценить жизнь, и заканчивая манерой поведения, полной достоинства. Он всегда был идеальным джентльменом, человеком, который почти никогда не повышал голос. Не помню, чтобы он хоть раз отозвался о ком-нибудь уничижительно.
