Антония Байетт - Детская книга
Олив сказала, чуть запинаясь, что пишет сказку о мальчике… о принце, который потерял свою тень и спустился под землю, чтобы ее найти.
– А как он ее потерял?
– О, ее украла чудовищная крыса, когда он еще был в колыбели, – отгрызла у самых пяток, у основания, скатала и утащила за собой под половицу, вниз, по ужасным норам, под землю, отнесла королеве теней. Родители принца – король и королева – стараются беречь его, он живет в обнесенном стенами саду… ну знаете, как всегда в сказках… но он встречает королеву эльфов, она просит его о помощи и увозит его на белой лошади с колокольчиками… конечно, они едут в кромешной мгле, где густая кровь коню по грудь… И приезжают ко входу в заброшенную шахту. И мальчику приходится спуститься в нее, а потом идти дальше, все глубже и глубже… и ему встречаются разные странные создания… дружелюбные, враждебные, равнодушные…
– И что, нашел он свою тень?
– Я еще не добралась до конца. Это нескончаемая сказка. Я сочиняю ее для Тома. У каждого из моих детей, – произнесла она чарующим голосом, каким беседовала с мисс Кэтчпол, – есть своя сказка, в собственной тетради. Сначала я рассказывала их детям перед сном, но теперь, когда дети выросли – по крайней мере некоторые, – эти сказки стали своего рода игрой. Я и сама не знаю, почему до сих пор пишу их. Иногда мне кажется, что это глупо. Помните, вы говорили о сказках из-под холмов, о древнем, нечеловеческом, о магии, которая раньше пропитывала все, а теперь съежилась, остались лишь обрывки там и сям – волшебные рощи и холмики? Тоби Юлгрив много говорит о братьях Гримм, об их вере, что волшебные сказки – это остатки древней религии, духовной жизни древних германцев. Ну вот, иногда я чувствую, что сказки – духовная жизнь этого дома. И я словно выпрядаю энергию. Я та самая фея, которая сидит и прядет на чердаке, я Матушка-Гусыня, я сплетаю вроде бы ничего не значащую утешительную сказочку, которая на самом деле… удерживает дом, не дает ему рухнуть.
Она усмехнулась:
– Впрочем, так оно и есть: ведь за сказки мне платят.
30
Они прибыли в пансион Зюскинд в Швабинге. Пансион держала Карлотта Зюскинд, тетушка Иоахима. Катарина Уэллвуд, будучи немкой, представляла себе пансион суровым, безукоризненно чистым жилищем, где все стоит навытяжку и где строго по расписанию подают безвкусную здоровую еду. Лотту Зюскинд Катарина видела высокой дамой в черном – безукоризненно белый воротничок, на поясе цепочка с ключами, глянцевый узел седеющих волос. Олив ожидала чего-то менее строгого и более розового – ее воображаемая Лотта Зюскинд ходила в свежем фартучке, обтягивающем пышную грудь, и пекла булочки для счастливчиков-жильцов. На самом деле тетушка Иоахима Зюскинда оказалась довольно молодой, хоть и была матерью двух дочерей-подростков, Элли и Эмми. Она была угловата и костлява, с копной косматых жестких волос и острым, немножко ведьминым подбородком, а одевалась в летящие блузы и юбки до полу. Пансион же оказался лабиринтом строений, которые когда-то, возможно, были стойлами или молочными: их соединяли многочисленные балконы и коридоры. Дороти и Гризельде выделили две смежные комнатки в мансарде, скупо обставленные: матрасы на деревянных рамах, простые деревянные столы, муслиновые занавески, пышные перины. Стены были покрашены в яблочно-зеленый цвет, а двери, рамы и балки – в горчично-желтый. Интересно, подумала Дороти, обычное ли это дело в Германии. Гризельда знала, что нет. Чарльз уже бывал тут, и Лотта приветствовала его радушно, как блудного сына.
В пансионе было шумно и весело. Тут жили самые разные люди. Например, двое очень крупных мужчин, брюнет и рыжий, с огромными шевелюрами и спутанными всклокоченными бородами. Они сидели без пиджаков в углу столовой и спорили о чем-то – Гризельда попыталась понять южнонемецкий акцент и незнакомые слова и решила, что о космосе. Еще были двое застегнутых на все пуговицы, чрезвычайно аккуратных мужчин с прилизанными черными волосами и небольшими усиками. Оба носили пенсне с черной оправой, с крохотными круглыми ручками на окулярах, которые смотрелись как луны при планетах. Эти двое приходили и уходили – предположительно на работу, – но за ужином присоединялись к спорам о космосе. Еще в пансионе жили три молодые женщины – студентки одной из независимых художественных школ для женщин. В Баварскую королевскую школу искусств принимали только мужчин. Одна из молодых женщин явно была состоятельной – у нее было множество платьев, элегантные шляпы и затейливые прически. Другие две девушки носили заплатанные, заштопанные, практичные одежды. Все три много смеялись. В пансионе вечно пахло краской и растворителем. Когда вечером вернулись домой Элли и Эмми, они оказались точным подобием трех жиличек, только моложе. Обе девочки были похожи на мать – такие же костлявые, хорошенькие, как-то располагающие к себе. Они непринужденно и остроумно болтали с жильцами. На девочках были простые платья, а поверх – фартуки в разноцветных потеках краски. Девочки бросились на шею Чарльзу, словно родственнику или старому другу семьи, и удивились, когда Чарльз представил им Гризельду как свою сестру. «Мы и не знали, что у тебя есть сестра», – сказали хором Эмми и Элли и расхохотались. Гризельде стало не по себе. Дороти не понимала ни слова из разговора, и ей было тем более не по себе. Комната гудела от болтовни и споров, а когда тебе семнадцать лет и ты впервые за границей, немудрено почувствовать, что смеются именно над тобой и что всеобщая дружба задумана с одной целью – исключить тебя из общего круга. На миг Дороти задумалась, остолбенев от всего этого шума: зачем она так резко прервала заведенный ход своей жизни – чтобы притащиться сюда и чувствовать себя полностью потерянной? Ее спас Тоби Юлгрив, также чужой в этом мире: он читал по-немецки, как положено хорошему фольклористу, но не владел разговорным языком и никогда не встречал баварцев.
– Я уверен, дня через два-три мы полностью освоимся, – сказал он Дороти. – И все это станет для нас совершенно обычным.
Оказалось, что в обед пансион открыт для самой различной публики из числа завсегдатаев кафе – художников, богемы, студентов, мистиков-скитальцев и анархистов. Вечером все постояльцы ели вместе за большим круглым столом, с очаровательного сервиза с цветочной каймой. На ужин подали суп, полный капусты, сосиски, большие свиные отбивные, гору картошки и восхитительный десерт из красных ягод и сливок. Пиво подавалось на стол в изобилии, в больших глиняных кружках. После ужина один из аккуратных мужчин играл на флейте, одна из студенток-художниц пела хрипловатым голосом, а жильцы отбивали такт пальцами и ногами. Под конец запели все: бороды мотались в воздухе, горла раздувались. Тоби выпил несколько кувшинов пива и влился в общий хор, подпевая без слов. Дороти сослалась на головную боль и ушла спать.
Заснуть в чужой комнате, в непривычной постели, нелегко. Дороти ворочалась, ерзала, задремывала и, вздрогнув, пробуждалась. Она видела узкий изогнутый месяц, похожий на перочинный нож, сияющий сталью на иссиня-черном небе. Потом послышался странный звук – ритмичный лязг и размеренные шлепки, лязг и шлепки, бум, бум, бум… звуки долго не смолкали, а ритм все ускорялся. Помимо этого, скрипели доски кровати, слышались стоны и хихиканье. Потом раздался долгий пронзительный крик, и наступила тишина.
Дороти прекрасно знала (теоретически), что слышит. В отличие от многих своих ровесниц она хорошо представляла себе, как происходит половой акт – в принципе. Дороти наблюдала за собаками и лошадьми. У них это не занимало столько времени. Интересно. Что же происходит? Дороти-естествоиспытатель наблюдала явление, а усталая, измученная девочка хотела только, чтобы соседи еще больше ускорились, окончили поскорее свое занятие и дали ей уснуть. Когда грохот прекратился, раздались неясные голоса. Она задремала. И снова проснулась, когда соседи вновь упоенно загрохотали. Это также было неожиданно и странно. Очень характерно, что Дороти не задалась вопросом, кто грохочет и с кем; ее интересовало только, как это делается и почему именно в таком ритме.
* * *По утрам у девочек были двухчасовые уроки – математика, немецкий, литература. Уроки проходили на балкончике, нависавшем над огородом и чем-то вроде скотного двора. Чарльз на уроки не ходил – он был не школьник, а молодой человек, пусть и с незавершенным образованием. Иногда он спал допоздна, а иногда бродил по улицам и сидел в кафе. После уроков девочки ходили по культурным местам – галереям и музеям, возвращаясь в пансион к обеду, пиву, беседе и послеобеденному отдыху.
Гризельда видела, что Дороти напряжена, как перетянутый лук. Стоило им оказаться наедине, Дороти говорила Гризельде: «Мы должны найти его, мы должны его искать, мы за этим сюда приехали». Она умоляла Гризельду спросить тетушку Лотту про марионеточника Ансельма Штерна, а Гризельда все колебалась. Она стеснялась. У нее был замкнутый характер. Она не знала, как начать. Но через несколько дней, во время особенно оживленного обеда с возникающими там и сям водоворотами споров и взрывами иностранного смеха, тетушка Лотта принесла яблочные пироги и присела на минуту потолковать с Иоахимом. «Что вы успели повидать? – спросила она. – Античные статуи? Государственный музей? Обязательно отведи всех в новое кабаре „Elf Scharfrichter“, оно очень умное и эпатажное. А что хотят увидеть юные дамы?»
