Орхан Памук - Снег
Просматривая вторую кассету, я сначала понял, что очень много сценок из пьесы «Родина или платок», множество пародий, приключения вратаря Вурала, танец живота очаровательной Фунды Эсер повторялись в каждом спектакле этой труппы. Крики, политические лозунги и гул в зале делали разговоры на этой старой ленте совершенно неразборчивыми. Но все же я много раз отматывал пленку назад и записал бо́льшую часть стихотворения, которое читал Ка и которое он впоследствии назвал «Место, где нет Аллаха», на бумагу, которая была у меня в руках. Фазыл спрашивал, почему, когда Ка читал стихотворение, Неджип встал и что-то говорил, когда я дал ему, чтобы он прочитал, ту часть стихотворения, которую смог записать.
Мы два раза посмотрели, как солдаты стреляли в зрителей.
– Ты очень много ходил по Карсу, – сказал Фазыл. – А я тебе хочу сейчас показать одно место в городе. – Слегка стесняясь, немного загадочным голосом он сказал мне, что, может быть, я напишу в своей книге о Неджипе и что он хочет показать мне общежитие ныне закрытого училища имамов-хатибов, где Неджип провел последние годы своей жизни.
Мы шли под снегом по проспекту Гази Мехмед-паши, когда я увидел черного как уголь пса с совершенно круглым белым пятном на лбу и понял, что это тот самый пес, о котором Ка написал стихотворение. Я купил в бакалейной лавке хлеб и яйцо вкрутую, быстро почистил его и дал псу, радостно помахивавшему своим хвостом-колечком.
Фазыл, увидевший, что собака от нас не отстает, сказал:
– Это пес с вокзала. – И добавил: – Я не говорил об этом, потому что вы, может быть, не пойдете. Старое общежитие пусто. После ночи переворота его закрыли, назвав гнездом террора и реакции. С тех пор внутри никого нет, поэтому я взял из телестудии фонарь.
Он зажег фонарь, и, когда посветил им в грустные глаза черного пса, шедшего следом за нами, пес помахал хвостом. Садовая калитка бывшего общежития, которое некогда было армянским особняком, а потом зданием консульства, где жил русский консул вместе со своей собакой, была заперта. Фазыл, взяв меня за руку, помог мне перепрыгнуть через низкий забор.
– Мы убегали по ночам, пролезая здесь, – показал он на высокое окно с разбитым стеклом, ловко пролез в него и, светя фонарем, втащил меня внутрь. – Не бойтесь, кроме птиц, тут никого больше нет, – сказал он.
Внутри здания, окна которого от грязи и льда не пропускали свет, а некоторые были заколочены досками, была кромешная тьма, но Фазыл поднимался по лестнице со спокойствием человека, приходившего сюда и раньше, и освещал мне дорогу лампой, которую держал за спиной, словно люди, показывающие места в кинотеатрах. Везде пахло пылью и плесенью. Мы прошли через разбитую дверь, сохранившуюся с ночи переворота четыре года назад, и прошли между пустыми ржавыми койками, обращая внимание на следы пуль на стенах, на углы высокого потолка на верхнем этаже, на то, как голуби, свившие гнездо на сгибе печной трубы, взволнованно забили крыльями.
– Эта моя, а вот эта – Неджипа, – сказал Фазыл, указывая на две верхние койки рядом. – Чтобы от нашего шепота не проснулись, иногда по ночам мы ложились в одну кровать и разговаривали, глядя на небо.
В щель разбитого стекла в свете уличных фонарей были видны огромные, медленно падающие снежинки. Я смотрел внимательно, с уважением.
Потом Фазыл сказал:
– А это – вид с кровати Неджипа, – указывая на узкий проход внизу.
Я увидел проход шириной в два метра, который нельзя было даже назвать улицей, втиснутый сразу за садом между глухой стеной здания Сельскохозяйственного банка и задней, лишенной окон стеной еще одного высокого жилого дома. На грязную землю с первого этажа здания падал лиловый флюоресцирующий свет. Чтобы этот проход никто не считал улицей, в середине был помещен красный знак «Проход запрещен». А в конце прохода, который Фазыл вслед за Неджипом называл «концом мира», стояло темное дерево без листьев, и, как раз когда мы смотрели, оно внезапно покраснело, словно загорелось.
– Красная лампочка на вывеске фотомастерской «Айдын» уже семь лет сломана, – прошептал Фазыл. – Красный свет то и дело загорается и гаснет, и каждый раз эта дикая маслина, если посмотреть с кровати Неджипа, выглядит так, будто загорелась. Неджип иногда, предаваясь фантазиям, наблюдал эту картину до самого утра. То, что он видел, он назвал «этот мир» и утром, после бессонной ночи, иногда говорил мне: «Я всю ночь смотрел на этот мир!» Значит, он рассказал об этом твоему другу, поэту Ка-бею, а тот написал в своем стихотворении. Я привел тебя сюда, потому что понял это, когда смотрел кассету. Но то, что твой друг назвал стихотворение «Место, где нет Аллаха», – это неуважение к Неджипу.
– Покойный Неджип рассказал об этом виде Ка, назвав его «Место, где нет Аллаха», – сказал я. – В этом я уверен.
– Я не верю, что Неджип умер атеистом, – сказал Фазыл осторожно. – У него были лишь сомнения.
– Ты больше не слышишь в себе голос Неджипа? – спросил я. – Разве все это в тебе не пробуждает страх, что ты постепенно становишься атеистом, как человек в рассказе?
Фазылу не понравилось, что я знаю о его сомнениях, о которых он рассказывал Ка четыре года назад.
– Теперь я женат, у меня есть ребенок, – сказал он. – Я не интересуюсь этими темами так, как раньше. – Он сразу же расстроился, что повел себя по отношению ко мне так, словно я был человеком, приехавшим с Запада и пытавшимся обратить его к атеизму. – Мы потом поговорим, – сказал он мягко. – Мой тесть ждет нас на ужин, давайте не будем опаздывать.
Все-таки, перед тем как спуститься, он показал стол в одном из углов просторной комнаты, которая некогда была кабинетом русского консула, осколки бутылки из-под ракы и стулья.
– После того как дороги открылись, З. Демиркол и его группа оставались здесь еще несколько дней и продолжали убивать курдских националистов и исламистов.
Меня испугала эта деталь, напоминавшая мне о том, что до того момента мне удалось не вспоминать. Мне не хотелось думать о последних часах Ка в Карсе.
Черный пес, ожидавший нас у калитки в сад, пошел за нами следом, когда мы возвращались в отель.
– Ты погрустнел, – сказал Фазыл. – Почему?
– Ты не зайдешь в мою комнату до ужина? Я отдам тебе кое-что.
Когда я брал ключ у Джавита, то ощутил через открытую дверь квартиры Тургут-бея восхитительную атмосферу внутри, увидел накрытый стол, услышал разговоры гостей и почувствовал, что Ипек находится там. У меня в чемодане были сделанные Ка в Карсе ксерокопии любовных писем Неджипа, которые он написал Кадифе четыре года назад, я отдал их Фазылу. Много позже я подумал, что сделал это потому, что хотел, чтобы его, как и меня, стал беспокоить призрак умершего друга.
Пока Фазыл сидел на краю моей кровати и читал письма, я достал из чемодана одну из тетрадей Ка и еще раз взглянул на снежинку, которую впервые заметил во Франкфурте. Так я собственными глазами увидел то, о чем подспудно знал уже давно. Ка поместил стихотворение «Место, где нет Аллаха» как раз на верхнюю часть оси памяти. Это означало, что он ходил в опустевшее общежитие, в котором разместился З. Демиркол, что смотрел из окна Неджипа и, перед тем как уехать из Карса, открыл настоящий источник «видения» Неджипа. Стихотворения, которые он поместил на ось памяти, рассказывали только о собственных воспоминаниях Ка, которые он пережил в Карсе или в детстве. Таким образом, я убедился в том, о чем знал весь Карс: когда мой друг не смог убедить Кадифе в Национальном театре, а Ипек все еще была заперта в номере отеля, он пошел в общежитие, где его ждал З. Демиркол, чтобы рассказать, где скрывается Ладживерт.
На моем лице тогда, должно быть, было выражение замешательства, как и на лице Фазыла. Снизу доносился неясный шум разговоров, а с улицы – вздохи печального города Карса. И я, и Фазыл исчезли, беззвучно затерявшись среди наших воспоминаний, чувствуя существование наших неоспоримых основ, более страстных, более сложных и более истинных, чем мы сами.
Я посмотрел в окно на улицу, на падающий снег и сказал Фазылу, что нам уже пора идти на ужин. Сначала ушел Фазыл, растерянно, словно совершил проступок. Я лег на кровать и с болью представил, о чем думал Ка, когда четыре года назад шел от дверей Национального театра к общежитию, как отводил глаза, разговаривая с З. Демирколом, как издалека показывал дом, в котором прятались Ладживерт и Ханде, сказав «вот там», и сел в одну машину с нападавшими, чтобы показать дом, адрес которого не знал. С болью? Я попытался подумать об этом, рассердившись на себя, что я, «секретарь-писатель», получаю тайное, очень тайное удовольствие от падения моего друга-поэта.
Внизу, на приеме у Тургут-бея, меня еще больше ошеломила красота Ипек. Я хочу кратко описать этот длинный вечер, когда все ко мне очень хорошо отнеслись, хотя я был даже слишком пьян: Реджаи-бей, культурный начальник Телефонного управления, любитель читать книги и воспоминания, журналист Сердар-бей, Тургут-бей. Каждый раз, когда я смотрел на Ипек, сидевшую напротив, внутри меня что-то обрывалось. Я посмотрел в новостях интервью с собой, испытывая неловкость за свои нервные жесты. На маленький диктофон, который в Карсе всегда был при мне, я, словно сонный журналист, не верящий в свое дело, записал разговоры, которые вел с хозяевами дома и их гостями на такие темы как история Карса, журналистика в Карсе, воспоминания о ночи переворота, происшедшего четыре года назад. Когда я ел чечевичный суп, приготовленный Захиде, я почувствовал себя героем старого провинциального романа 1940-х годов! Я пришел к выводу, что тюрьма сделала Кадифе взрослой и успокоила ее. Никто не говорил о Ка и его смерти; а это разбивало мне сердце еще больше. Когда Кадифе и Ипек пошли посмотреть на спящего в дальней комнате маленького Омерджана, я было хотел пойти следом за ними, но ваш писатель, о котором говорили, что «он, как все люди искусства, очень много пьет», был пьян настолько, что не мог устоять на ногах.
