Дельфина Бертолон - Солнце на моих ногах
Маленькая снимает обертку с супового кубика, бросает измельченную зелень в блестящую кастрюльку, поворачивает черную рукоятку электроплиты.
Надо поесть.
На самом деле она не голодна.
Под вечер вваливается Большая, навеселе и с упаковкой бутылок пива в руке. Ставит свою ношу прямо на пол и роется в ящиках. Находит открывашку. Маленькая сжимает кулаки.
– А твоя работа?
– Что моя работа?
– Ты же должна спасать людей, нельзя перед этим пить!
Большая откупоривает бутылку и насмешливо смотрит на сестру, прежде чем вызывающе отхлебнуть.
– Ты же должна спасать людей, нельзя перед этим пить! – повторяет она с издевкой.
– Я не шучу. Это нехорошо.
– Это нехорошо.
– Перестань…
– Перестань…
– Перестань, я тебе сказала!
– Перестань, я тебе сказала!
Как только Большая ушла на своих заплетающихся ногах, она выносит пустые бутылки в контейнер для стекла.
Вернувшись в свою каморку, скрещивает пальцы, чтобы этой ночью никто не позвонил в «Скорую помощь».
Через неделю их наконец нашли. Людей было много, все в темно-синей форме и высоких ботинках с серебристыми пряжками. Их вывели через заднюю дверь дома; Маленькая едва успела схватить своего кролика.
В полицейской машине пахло антисептиком, из портативного радио звучала бодрая музыка; их пристегнули ремнями. Большая плохо себе вела, визжала, будто ее режут, но Маленькая была спокойна: она ничего не понимала.
Их отвели в какой-то кабинет. Задавали вопросы. Отвечала только Большая.
Маленькая уже не знала, что рассказывать, но дама, которая с ними разговаривала, часто качала головой и вроде как улыбалась, хотя не очень похоже. Потом их перевели в дом к другим детям, которые странно выглядели – особенно тот мальчуган, у которого по бокам болтались совсем крошечные ручонки, Алек Келански. Они его боялись.
В приемнике-распределителе дети появлялись, исчезали, появлялись, исчезали, только Келански постоянно там оставался, вплоть до ухода Маленькой – впрочем, наверняка и после этого.
Сразу по прибытии их окрестили Дочерьми Покойницы. Но в лицо так не называли, нет – по правде сказать, все их немного побаивались, даже Малорукий. Маленькая долго не могла понять, почему они стали для всех Дочерьми Покойницы: ведь у большинства остальных матери тоже умерли, но про них ничего такого не говорили.
При встречах с журналистами она уловила нюанс.
Есть покойницы и Покойница.
Обследовав тело их матери, доктора заключили: разрыв аневризмы. Аневризма, врожденный дефект. «Врожденный» – это наводит на мысли.
Может, тоже в свой черед: фьюить!
Но чем же они питались все эти восемь дней? Такие крошки! Конфетами, печеньем, настоящая оргия сладостей, передозировка Е 123, Е 101, Е 142, Е 127. Господи, как такое возможно? Как, можешь мне сказать? Ну, соседи по дому в конце концов забеспокоились – запах, понимаешь ли, запах… В школе Большой – ничего. В детском садике Маленькой – тоже ничего. Оттуда звонили, но им никто не ответил, тем все и закончилось. А как же родственники? Совсем никого? Можно ли молодой женщине с двумя малышками быть до такой степени одинокой? Это большой город, бедная моя подружка. Тут в конечном счете все одиноки, все втиснуты в свои кубики. Мы тоже, Морисетта, сдохнем в одиночестве. А когда слишком развоняемся, нас наверняка найдут. Не плачь, милая: если ты помрешь раньше меня, я их предупрежу.
Вот о чем болтали старушки в автобусе в том году, в мае, в чудесном месяце мае. Большая / Маленькая: они были всего лишь досадным случаем из колонки происшествий.
И восемнадцать лет спустя еще находятся люди, желающие поговорить об этом.
Сегодня утром ей пришел по почте рекламный ежедневник. В обложке из черного кожзаменителя, на каждой странице золотая каемка. Откуда он взялся? Тайна. На конверте только логотип в виде спирали. Может, «Экстратест»?
На первой странице «личные данные». Она берет ручку. Фамилия. Имя. Дата рождения. Профессия. Телефон: домашний, рабочий. Группа крови. Кого предупредить при несчастном случае.
Она улыбается про себя – наверняка «Экстратест»!
Но вдруг страницы зашевелились из-за сквозняка, и ежедневник сам собой, словно заколдованный, открылся на дате 14 мая, вторник.
Она выбрасывает его в мусорное ведро.
Завязывает пластиковый мешок двойным узлом.
В дверь стучат.
– Это воооолк! Ты тут?
Бога ради, только не сегодня.
Сегодня она хотела бы, чтобы у их матери вообще никогда не было живота.
– С днем рождения!
Улыбка на губах старшей сестры болтается, как мертвец на виселице, и свидетельствует об очередной дурацкой идее. Большая размахивает каким-то громоздким кубическим предметом, накрытым куском черной ткани.
– Ладно, могу я войти?!
Маленькая отодвигается. Большая входит, закрывает за собой дверь, ставит куб на стол, но не снимает с него черное покрывало, явно стараясь продлить томительное ожидание. Уже это дурно попахивает. Впрочем, и сама кубическая штуковина тоже дурно пахнет, вполне конкретно.
Маленькая смотрит на куб, потом на свою сестру, потом на куб, потом на сестру.
Потом на куб.
– Сегодня ровно восемнадцать лет, старушка! Это надо отпраздновать. Мы с тобой теперь обе совершеннолетние! Давай, одевайся.
Только не сегодня. Пожалуйста. Не сегодня. Большая всегда ведет себя так, будто они родились близнецами, 14 мая, того 14 мая, словно Мама никогда не существовала, словно вонючая комната не никогда существовала, словно они были результатом какого-то клинического эксперимента – Лоурел и Харди[8], зачатые в пробирке.
– Но… разве ты не работаешь?
– Сокращение рабочего времени, сестренка. У нас вся ночь свободна. Мне так перепихнуться охота, просто жуть. Не знаю, в чем дело, полнолуние или что там еще, но клянусь тебе: я прямо как скороварка, взорваться готова. Давай, живо одевайся!
– Я не очень хорошо себя чувствую…
Левый глаз ее сестры делает пируэт в орбите.
– Оооо господи! Давай одевайся, тебе говорят!
Стоящий на пластике стола накрытый куб издает какой-то звук. Маленькая вздрагивает, Большая хохочет.
– Это ж надо, какая трусиха! Не может быть…
Быстрым, резким и напыщенным жестом Большая сдергивает черное покрывало. Маленькая отпрыгивает.
– Его звать Гордон. Это тебе для компании.
За прутьями клетки лицо ее сестры в миниатюре – мордочка, поводящая носом на манер крошечного тапира, и толстый провод, лихорадочно метущий опилки.
– А ты знаешь, что крысы моются шесть раз на дню? Это мне тебя напомнило!
Клетка, опять клетка. И еще одна тюрьма.
– Пожалуйста, это очень мило, правда, но я не могу оставить его у себя, не думаю, что…
Во взгляде старшей сестры сверкает молния, потом на ее лбу набухает толстая синяя жила. Маленькая съеживается.
– Хотела доставить тебе удовольствие, и вот результат. Тебе ничем не угодить, сучка! Ты безнадежна.
Большая отталкивает ее холерическим жестом, открывает шкаф и копается там своими круглыми, похожими на две шумовки руками. Гремят вешалки, шарики нафталина катятся по паркету. Вещи падают на пол лоскутным одеялом, платья, пальто, корсажи, все это наваливается грудой, топчется. Гордон глупо вертится на месте, словно хочет сожрать аскариду, которая служит ему хвостом. А Маленькая все твердит про себя: «На полу чисто, все чисто», но ей все труднее и труднее дышать.
Наконец Большая нашла то, что ей понравилось, – черное кружевное платье, купленное на распродаже Эммауса, которое Маленькая еще ни разу не надевала, потому что не было повода. Большая подходит к зеркалу, прижимает тонкую ткань к своему пухлому телу, прикидывает так и эдак, позирует, любуется собой.
– В облипку, что ли?
Маленькая не отвечает, уже не зная, куда смотреть. Вдруг смотрит на свои ноги. Замечает свою сестру в мертвом углу; та извивается, сбрасывая с себя униформу, чтобы натянуть платье.
Кружево трещит.
– Анорексичка хренова.
В ресторане шумно, музыка играет слишком громко. Большая, похожая на перетянутую сосиску в наполовину разорванном платье, запихивает в себя бифштекс по-татарски.
– А ты знаешь, что мертвецы пердят? Клянусь! В трупе еще полно газов. Мне Франк говорил, но я и своими глазами видела, впечатляет. Настоящий выхлоп, представляешь? Вот гадость…
Рубленое сырое мясо, которое ее сестра с воодушевлением поглощает, похоже на клубок хвостов; красных хвостов с яйцом сверху. Кажется, что еще немного, и они зашевелятся на тарелке, как живые. Маленькая сосредоточивается на листе салата в своей, но боится, как бы зверь не выскочил и оттуда, из этой роскошной зелени, лежащей на фаянсе. Она переносит свое внимание на людей у барной стойки, которые ходят взад-вперед, смеются, пьют пиво. Большая все болтает, а Маленькая думает: я бы хотела ее любить… Правда, она же моя сестра, я бы так хотела ее любить! Но она никого не любит, особенно Большую.
