Харпер Ли - Пойди поставь сторожа
– Пока вы были под колдовскими чарами – да, а теперь уже нет, – отвечал Джим. – Профессор Уиггинс томится в плену у дикарей вон в той хижине, и мы должны его освободить…
Судя по всему, профессор Уиггинс так и остался в плену. Чары рассеяла Кэлпурния, которая высунулась из задней двери и крикнула:
– Эй, лимонада не хотите? Сейчас пол-одиннадцатого. Попейте-ка, а то заживо сваритесь в таком-то пекле.
Три стакана и кувшин с лимонадом Кэлпурния не вынесла им, а поставила за дверью, на задней веранде с таким расчетом, чтобы дети побыли в тени хоть пять минут. Лимонад по утрам летом – это было уж так заведено. Они выпили по три стакана и обнаружили, что последние часы утра истекают и надо их чем-то заполнить.
– Может, сходим на Доббсов луг? – предложил Дилл.
Желающих не нашлось.
– Может, змея запустим? – сказала Джин-Луиза. – Попросим у Кэлпурнии муки…
– Кто это змея летом запускает? – сказал Джим. – Сама же видишь – ни ветерка.
Термометр на задней веранде показывал девяносто два градуса[18], в знойном мареве подрагивал в отдалении гараж, и ни единого листочка не шевелилось на двух гигантских сиренях.
– Во, я придумал! – сказал Дилл. – Давайте устроим молитвенное собрание!
Все трое переглянулись. Это было дельное предложение.
Когда наступали самые знойные дни, в Мейкомбе устраивали хотя бы одно молитвенное собрание религиозных возрожденцев. Обычно приходские священники всех трех имевшихся в городе церквей – методистской, баптистской и пресвитерианской – в складчину приглашали заезжего проповедника, а если не могли договориться, кого именно позвать или сколько ему заплатить, каждая община устраивала собственное действо, куда приглашали всех желающих, и в итоге граждан побуждали к духовному возрождению три недели кряду. На это время объявлялась война – воевали с грехом, с кока-колой, с кинематографом, с охотой по воскресеньям; воевали с нарастающей тягой девушек краситься и курить на людях, воевали с употреблением виски – так что в сезон не менее пятидесяти детей выходили к алтарю и клялись, что пить, курить и ругаться будут лишь по достижении двадцать одного года; воевали с чем-то еще таким туманным, что Джин-Луиза никак не могла уразуметь, о чем речь, кроме того, что клясться было не в чем; воевали между собой городские дамы за право лучше всех угостить евангелиста. Местные пастыри тоже целую неделю получали бесплатный стол, отчего злые языки позволяли себе непочтительные намеки: мол, те нарочно делают так, чтобы службы в церквях шли раздельно, и получают таким образом вознаграждение еще за две недельки. Разумеется, это был поклеп.
В ту неделю Джим, Дилл и Джин-Луиза три вечера сидели на отведенных детям местах в баптистской церкви (как раз настал черед баптистам) и слушали преподобного Джеймса Эдварда Морхеда, знаменитого проповедника из Северной Джорджии. Так им, по крайней мере, сказали – сами-то они мало что понимали из его речей, кроме описаний ада. Ад, насколько поняла Джин-Луиза, был и навсегда пребудет огненным озером размером как раз с Мейкомб, штат Алабама, обнесенным кирпичной стеной в двести футов высоты. Сатана подхватывает грешников на вилы и швыряет за ограду, и они там веки вечные кипят в бульоне из жидкой серы.
Преподобный Морхед был длинный унылый человек, имевший привычку сутулиться и давать своим проповедям неожиданные заглавия. («Заговоришь ли ты с Иисусом, если повстречаешь его на улице?». Преподобный Морхед сильно сомневался, что тебе удастся, даже если придет охота, потому что Иисус скорей всего говорил по-арамейски.) На второй день проповедь называлась «Возмездие за грех». В это самое время в местном кинотеатре шел одноименный фильм (дети до 16-ти не допускались): Мейкомб решил, что о фильме речь и пойдет, и послушать пастора собрались все от мала до велика. Ожидания паствы были жестоко обмануты. Морхед три четверти часа занимался грамматической казуистикой (как правильней сказать: «возмездие за грех – смерть» или «возмездие за грехи – смерть» и что имеется в виду в том и в ином случае), причем увел рассуждения о различии понятий на такую глубину, что и Аттикус Финч затруднился бы сказать, куда преподобный клонит и к чему сам склоняется.
Джим, Дилл и Джин-Луиза померли бы с тоски, если бы у преподобного Морхеда не было единственного в своем роде дара, просто завораживающего детвору. Он, когда говорил, присвистывал. Между передними зубами (Дилл божился, что они вставные, а просто выглядят как свои) у него была расщелина, благодаря которой из уст исходил убийственно отчетливый свист каждый раз, как он произносил слово хотя бы с одним «с». «Закоснеть», «Иисус», «Христос», «страдание», «по рассуждению человеческому» постоянно слышались в каждой проповеди, и усердие, с которым троица внимала им, вознаграждалось двояко: во-первых, ни один пастор не мог обойтись без этих слов, по меньшей мере семь раз за вечер гарантировавших слушателям беззвучные корчи тайного наслаждения; во-вторых, благодаря своему пристальному вниманию Джим, Дилл и Джин-Луиза считались самыми воспитанными детьми во всей общине.
На третий день религиозного возрождения, когда они и еще несколько детей вышли и во всеуслышание признали Господа Иисуса своим личным Спасителем, все трое стояли, уставившись в пол, потому что преподобный Морхед складывал руки у них над головой и дошел до: «…c-совет не-чес-стивых и не с-стоит на пути грешных». Дилла от хохота скорчило так, что проповедник попросил Джима: «Выведи мальчугана на свежий воздух. Его обуял восторг».
А теперь Джим сказал:
– Знаешь чего? Пошли к тебе во двор, к пруду.
Дилл сказал, что в самый раз, а амвон они смастерят из ящиков.
Двор Финчей от двора мисс Рейчел отделяла подъездная гравийная дорожка. А в боковом дворе мисс Рейчел был пруд, окруженный кустами азалии, кустами роз, кустами камелий, кустами гардений. В пруду, в тени, среди широколистых кувшинок, водились старые жирные серебряные караси и сколько-то лягушек и тритонов. Большое фиговое дерево с раскидистой ядовитой листвой нависало над изрядным куском двора, и там всегда было прохладнее. Мисс Рейчел расставила вокруг кое-какую садовую мебель, а под фиговым деревом стояли козлы.
В коптильне у мисс Рейчел они нашли два порожних ящика и соорудили перед прудом алтарь. Дилл занял место за ним.
– Я буду мистер Морхед, – сказал он.
– Нет, я! – сказал Джим. – Я старше.
Ладно, – сказал Дилл.
– А вы с Глазастиком будете прихожане.
– Нам будет нечего делать, – ответила Джин-Луиза. – Больно надо сидеть тут целый час и слушать тебя, Джим Финч.
– Вы можете пожертвования собирать. И петь хором.
Прихожане притащили два садовых стула и уселись лицом к алтарю.
– Ну, давайте, пойте чего-нибудь, – сказал Джим.
Джин-Луиза и Дилл запели:
О, Благодать, глас нежный твой
От скверны мне спасенье:
Заблудшего вернул домой,
Слепцу послал прозренье. А-минь.
Джим обхватил руками амвон, подался вперед и сказал проникновенно:
– Как же приятно видеть вас всех здесь нынче утром. Это в самом деле доброе утро.
– А-минь, – отозвался Дилл.
– Разве не хочется вам, братья и сестры, в такое утро настежь распахнуть сердца навстречу Господу и спеть? – вопросил Джим.
– Й-еще бы, сэр, – ответил Дилл, который из-за крепкого сложения и малого роста всегда играл характерные роли, и превратился в хор:
В час, когда труба Господня вострубит,
и над землей
День Предвечного зажжет зарю свою,
И на Божью перекличку призовут
спасенных строй,
Буду я стоять в том праведном строю.
Пастор и паства подхватили. Распевая, Джин-Луиза слышала издалека зов Кэлпурнии. Она отмахнулась, чтобы этот комариный писк не лез в уши.
Побагровевший от усилий Дилл заполнил первый ряд.
Джим нацепил на нос воображаемое пенсне, откашлялся и сказал:
– Братья и сестры, «Восклицайте Господу, вся земля; торжествуйте, веселитесь и пойте». – Потом пенсне сдернул и, протирая его, повторил басовито: – «Восклицайте Господу, вся земля; торжествуйте, веселитесь и пойте».
– Пора собирать пожертвования, – сказал Дилл, и пришлось отдать ему два пятицентовика, лежавшие у нее в кармане.
– Только потом вернешь.
– Тихо вы! – шикнул на них Джим. – Теперь проповедь.
И прочел такую долгую, такую скучную проповедь, какой Джин-Луиза в жизни своей не слышала. Он говорил, что ничего нет на свете греховнее греха, и что никто из согрешивших не достигнет преуспеяния, и что блажен муж, который сидит в собрании развратителей[19], короче говоря, повторил на свой лад все, что слышал за последние три дня. Голос его то уходил в самые низы, то взвивался до визга, а сам он так махал руками, словно земля разверзалась перед ним и он искал опоры.
