Эрик-Эмманюэль Шмитт - Ночь огня
Туарег, по своему обыкновению, во время перехода молчал.
Иногда он оборачивался и с улыбкой спрашивал меня, как я себя чувствую.
В восторге от его заботы я всякий раз отвечал: «Хорошо!» – победоносно поднимая кулак. Он смеялся.
Следовало ли признаться ему, что этим утром мне было трудно? Он, кажется, это заметил. Как? Я, любимец группы, вовсе не отставал и, хоть медленнее обычного, гордо вышагивал впереди.
Жара усиливалась. Идти было все тяжелее. Ручьи пота стекали по спине. Носовой платок, смоченный одеколоном, уже не охлаждал виски. Ноги дрожали от напряжения мышц. Каждый шаг становился пыткой.
Подавленный, я сосредоточился на тощих ногах шедшего впереди верблюда, на этих ногах без копыт, сильных и гибких. Я больше ни о чем не думал, ни на что не смотрел, я просто шел.
В то время как для меня в этом бескровном мире подобное постоянно сменялось подобным, Абайгур умел читать пустыню. Песок о многом говорил ему: следы рассказывали о прежних экспедициях; помет, более или менее сухой, указывал на время прохождения каравана; а внезапно возникшие во множестве тонкие отпечатки выдавали присутствие пробегавших здесь газелей.
Мы увидели очертания скал.
– Тень, наконец-то! – пробормотал я, заставляя мои конечности шагать в бодром темпе.
Между каменными глыбами пробивалась трава, точно волоски под мышками гор.
Почему ноги не могут двигаться со скоростью глаз? Этот массив вырисовывался все отчетливее, но отступал обратно пропорционально нашим усилиям; нам пришлось еще долго пыхтеть, прежде чем мы до него добрались.
– Rhalass!
В унисон с моими спутниками я в изнеможении сбросил рюкзак. Абайгур окликнул американца.
Дональд перевел мне:
– Не снимай рюкзак. Абайгур хочет тебе кое-что показать.
Между облегчением от остановки и удовольствием от особой милости я предпочел второе, снова взвалил ношу на плечи и последовал за двумя проводниками.
Мы карабкались на скалы, шли по узкой горловине, потом Абайгур замер. Он указывал вниз, где в метре от нас находился источник, прозрачный, зеркальный, шелковистый, в окружении желтых камней.
Он улыбнулся этому живому покрову, глубокому, хрустальному, словно встретил старого друга, и с умильным лицом присел над ним. Потом он жестом подозвал меня. Чтобы, чего доброго, не оступиться, я скинул рюкзак и спустился на берег.
Мы окунули руки.
Вода текла между пальцами, драгоценная, точно жидкое золото. Каждая капля была чудом. Абайгур медленно наклонился, сложил ладони чашей и выпил. Он счастливо улыбнулся и кивком предложил последовать его примеру мне и Дональду, давая понять, что вода превосходна.
Я пил с почтением, точно перед святыней, с чувством, что приобщаюсь к таинству, и питье было неизмеримой ценности подарком.
Утолив жажду, я увидел на поверхности свое лицо и лицо Абайгура. Меньше стесняясь отражения, чем его самого, я воспользовался случаем, чтобы рассмотреть его точеные черты, брови дугой, голубовато-зеленые, как морская вода, глаза.
Он выпрямился, бодрый и пылкий, взял мой рюкзак и приподнял его. Жестами показал мне, что он слишком тяжел.
– Абайгур недоумевает, – перевел Дональд. – Почему твой рюкзак столько весит? Он готов ручаться, что там много ненужных вещей.
– Ничего подобного! – возмутился я. – Только необходимое… Пусть проверит!
Дональд подмигнул Абайгуру.
Туарег аккуратно развязал узлы веревки, которой был затянут рюкзак, расширил отверстие и с неодобрительным ворчанием достал камень.
– Но…
Изумление заглушило мой крик. Я ничего не понимал…
Абайгур достал второй камень, потом третий, четвертый.
У меня отвисла челюсть.
При виде моей гримасы Абайгур и Дональд прыснули.
Возбужденно жестикулируя, Абайгур признался, что спрятал камни в моих вещах утром, когда шел молиться!
Заразившись его весельем, я тоже рассмеялся, что усилило его эйфорию.
Потом он разразился длинной тирадой, не заканчивая фразы от смеха.
Дональд пересказал мне главное. Абайгур хотел удостовериться, что господин философ и вправду самый рассеянный человек, какого он когда-либо встречал, – а над моей неописуемой невнимательностью все смеются с рождения, – а также хотел, чтобы я сохранил мускулистые ноги, унаследованные от матери, чемпионки Франции.
Он закатился еще пуще.
Этот бесшабашный эпизод открыл мне молодость Абайгура, грозного повелителя пустыни. Года двадцать четыре или двадцать пять… Тем более что он, когда пил, снял с лица покрывало, позволив мне увидеть длинные черные волосы, заплетенные в косы, и выпуклый затылок.
Легонько постукивая меня кулаками по груди, он дал понять, что мы, после такого веселья, отныне друзья, и мы вернулись в лагерь. Фляги и бидоны было решено наполнить после обеда.
* * *Во второй половине дня мы оставили массив позади и шли через пустыню нового вида: твердая земля была усеяна круглыми, словно просыпавшимися с неба камнями. Несколько выпуклостей там и сям, похожих на маленькие потухшие вулканы, не нарушали монотонности.
Вдруг Абайгур всполошился.
– Что случилось? – спросил Дональд.
Абайгур, закусив губу, обозревал окрестности с едва ли не убитым видом. Мы, в свою очередь, попытались разглядеть, что его обеспокоило. Тщетно! Пустыня оставалась голой.
Силясь совладать с собой, однако голосом, выдававшим тревогу, Абайгур призвал нас остановиться.
Не признаваясь в этом, я опасался, что он заметил грабителей караванов, а то и врагов, готовых похитить или убить иностранцев.
Дональд, тоже встревоженный, подступил к нему с расспросами о причине его волнения.
Абайгур не ответил, молча взял полотняный мешок с первого верблюда и скрылся за холмом.
Через пять минут он вернулся, переодетый в черное платье из дорогой ткани, расшитой узорами.
– О, о, можно успокоиться, – воскликнул Дональд, – это его праздничный наряд!
Абайгур убрал прежнюю одежду в мешок и повесил его на спину верблюда. На нас он не обращал никакого внимания.
– Зачем он это делает? – решился я.
– Зачем? – повторил Дональд. – Лучше его не спрашивать. Я чувствую, что он убил бы меня, если бы я отважился. Его поведение говорит о том, что он не потерпит ни вопросов, ни комментариев.
Абайгур приказал верблюду опуститься на колени, и тот, взревев, нехотя повиновался. Два других из солидарности последовали его примеру.
Когда животное улеглось, Абайгур сел в седло и, сжимая коленями холку, приказал ему встать.
Надменный, великолепный, царственный, Абайгур восседал в трех метрах над землей. Он, обычно подбадривавший нас, указывавший дорогу с улыбкой, продолжал путь так, будто был один. Ни слова, ни взгляда в нашу сторону. Он ехал вперед, вскинув подбородок к горизонту. Другой человек…
Мы послушно шли следом, гадая, почему вдруг так изменилось его поведение.
Нам очень скоро предстояло это узнать.
За очередным холмом зазвенели колокольчики, и нам предстала удивительная картина: пастушка со стадом коз.
Все было маленьким и прелестным в этой пасторальной сценке. Не больше ребенка, хоть ей и было лет двадцать, сидевшая среди своих животных девушка потупила при виде нас подведенные сурьмой глаза. Тень от густых ресниц легла на персиковую кожу. Ее хорошенькое личико с перламутровыми губками в обрамлении тяжелых смоляных кос было необычайно округлым и нежным. Миниатюрные козочки у ее ног, ростом не больше тридцати сантиметров, на коротких ножках, с узкими мордочками, больше походили на игрушки, чем на жующих млекопитающих. Когда же они подавали голос, обнажая опалово-розовые десны, их блеяние повергало меня в растерянность: тонкое, слабенькое, оно напоминало дребезжание велосипедного звонка; козочки даже не блеяли, скорее повизгивали.
Абайгур приосанился на спине верблюда и проехал, прямой, неприступный, устремив взгляд в бесконечность и даже краем глаза не покосившись на пастушку.
Та, со своей стороны, сосредоточенно рисовала что-то веточкой на земле.
Какое зрелище! Пустыня раскинулась вокруг километрами одиночества, а двое туарегов игнорировали друг друга.
Однако все видели, что оба они лишь прикидывались слепыми. Эти двое так усиленно друг друга не замечали, что не могли друг другу не нравиться, это было очевидно! Каждый давал это понять другому, но ни один не брал на себя смелость сделать первый шаг.
Мы с Дональдом едва удерживались от смеха.
Когда мы оставили позади пастушку с ее стадом, Абайгур царственно восседал на верблюде еще километра два, потом скомандовал привал. Спрыгнув на землю, он скрылся за скалой, после чего вернулся, одетый по-прежнему, как будто ничего не произошло.
Что-то в нем, лихое, колючее, предостерегало нас: «никаких комментариев».
И мы воздержались.
Абайгур готовил чай, и глаза его были подернуты поволокой восхищения. Короткая встреча продлилась много дольше мгновения, она питала в нем глубокие чувства, вызывавшие сладостные вздохи.
