Остров фарисеев. Путь святого. (сборник) - Голсуорси Джон

Феликс только посмотрел на нее, не зная, огорчаться ему или радоваться, что его рассказ не вызвал у нее даже тени тревоги. Как он завидовал ее цельности, ее умению не видеть хотя бы на шаг дальше, чем было абсолютно необходимо! И вдруг он подумал: «Нет, она изумительная женщина! При ее любви к церкви как ей, наверно, больно, что никто из нас туда не ходит, даже Джон! А она ведь ни разу не сказала ни слова. В ней есть душевная широта, способность принимать неизбежное. Нет женщины, которая с такой решительностью видела бы лишь самые светлые стороны во всем. Это чудесное свойство!»

А она в это время говорила:

– Милый, только обещай, если я тебе ее дам, пользоваться ею каждое утро! Вот увидишь, скоро у тебя вырастет целая уйма новых волосиков.

– Может быть, – мрачно произнес он, – но они снова выпадут. Время губит мои волосы, мама, так же, как деревню.

– Ничего подобного! Надо только упорно продолжать за ними ухаживать.

Феликс повернулся, чтобы получше на нее поглядеть. Она двигалась по комнате, старательно поправляя семейные фотографии на стенах – единственное здесь украшение. Каким правильным, точеным и нежным было ее лицо, каким в то же время волевым – почти до фанатизма, какой тонкой и хрупкой – фигура, но сколько в ней неистребимой энергии! Тут он вспомнил, как четыре года назад она без помощи врача победила двустороннее воспаление легких – спокойно лежала на спине, и все. «Она отмахивается от беды, пока та не подступит вплотную, а потом просто заявляет, что беды никакой нет. Это что-то чисто английское».

Она гонялась за навозной мухой, вооружившись маленьким проволочным веером, и, приблизившись к Феликсу, спросила:

– А это приспособление ты видел, милый? Надо ударить муху, и она сразу умирает.

– И тебе хоть раз удалось ее ударить?

– О, конечно!

И она помахала веером над мухой, которая ускользнула от нее без всякого труда.

– Терпеть не могу их убивать, но не люблю мух! Ну вот!

Муха вылетела в окно за спиной у Феликса и тут же влетела в другое. Он встал.

– Тебе, мамочка, надо отдохнуть перед чаем.

Он увидел, что она смотрит на него испытующе, отчаянно придумывая, что бы еще ему подарить или для него сделать.

– Хочешь взять этот проволочный…

Феликс обратился в бегство, чувствуя, что он не достоин такой любви. Она ведь так и не отдохнет, если он останется с ней! И все же, вспомнив выражение ее лица, Феликс пожалел, что ушел.

Выйдя из дома, погруженного в будничный покой, ибо от «шишек» не осталось и следа, Феликс подошел к недавно возведенной ограде, скрывающей место, где стоял дом Моретонов, который был сожжен «солдатами из Тьюксбери и Глостера», как сообщали старинные хроники, столь дорогие сердцу Клары. И Феликс уселся на этой ограде. Наверху, в некошеной траве, виднелась сверкающая синева павлиньей грудки: геральдическая птица мирно переваривала зерна, застыв в необычайно аристократической позе, а внизу садовники собирали крыжовник.

«О, садовники и крыжовник великих мира сего! – подумал он. – Вот будущее нашей деревни!» Он стал наблюдать за ними. Как умело они работают! Какой у них терпеливый и выхоленный вид! В конце концов, разве это не идеальное будущее? «Садовники, крыжовник и великие мира сего!» Эта фраза производила на него гипнотическое действие. К чему волноваться? Садовники, крыжовник и великие мира сего! Чудесная страна! Земля, посвященная уходу за гостями! Садовники, крыжо… И вдруг Феликс заметил, что он не один. Скрытая поворотом стены, на одном из камней фундамента, тщательно сохраненном и почти заросшем крапивой, которой разрешалось расти здесь, так как Клара находила ее живописной, сидела «шишка». Это был один из защитников Сетлхема; он понравился Феликсу сдержанностью, прямотой, искренним выражением серых глаз и всем своим обликом – за его простотой и спокойной вежливостью проглядывало что-то милое и мальчишеское.

«Почему же это он остался? – недоумевал Феликс – Мне казалось, что, наевшись, они сразу же отправляются восвояси».

Когда гость поклонился ему в ответ, Феликс подошел к нему.

– А я думал, что вы уже уехали.

– Захотелось осмотреть эти места. Тут красиво. Я люблю север, но это, видно, и в самом деле сердце Англии.

– Да, тут близко источник «великой песни», – сказал Феликс. – Все-таки нет ничего более английского, чем Шекспир!

Он искоса кинул внимательный взгляд на своего собеседника. «Вот еще тип, который мне нужен, – размышлял он. – У него уже нет этой особой интонации «не тронь меня!», которая раньше была у аристократов и у тех, кто хотел, чтобы их принимали за аристократов. Он как будто решил стать выше этого, и подобная интонация проскальзывает только от нервности в начале разговора. Да, это, пожалуй, лучшее, что у нас есть среди тех, кто сидит на земле. Бьюсь об заклад, что он превосходный помещик и превосходный человек – высшее проявление своего класса. Он намного лучше Маллоринга, если я что-нибудь понимаю в лицах! Этот никогда не выгнал бы бедного Трайста. Если бы это исключение было у нас правилом! И все же… Может ли он и захочет ли он пойти так далеко, как это нужно? А если нет, как же можно надеяться на возрождение, идущее сверху? Может ли он отказаться от охоты? Перестать чувствовать себя хозяином? Отказаться от городского дома и своих коллекций, что бы он там ни собирал? Может ли он заставить себя снизойти до общего уровня и смешаться с массой, став неприметной закваской товарищества и доброй воли?» И, снова искоса взглянув на это открытое, честное, симпатичное и даже благородное лицо, он ответил себе с горечью: «Нет, не сможет!» И Феликс внезапно понял, что должен решить вопрос, который рано или поздно встает перед каждым мыслителем. Рядом с ним сидит образцовый экземпляр, порожденный существующим ныне общественным порядком. Обаяние, человечность, мужество, относительное благородство, культура и чистоплотность этого поистине редкостного цветка на высоком стебле, с темными извилистыми корнями и сочной листвой, в сущности, единственное оправдание власти, осуществляемой сверху. А достаточно ли этого? Вполне ли всего этого достаточно? И как многие другие мыслители, Феликс не решался на это ответить. Если бы можно было отделить в этом мире человеческие достоинства от богатства! Если бы наградой за добродетель служила только любовь сограждан и неосознанное самоуважение! Если бы «не иметь ничего» было самым почетным! И однако, отказаться от того, что сейчас сидит рядом с ним, и заменить его… чем? Никакая мгновенная смена не может принести добрых плодов. Стереть то, что дало долгое развитие человека, и начать сначала – это все равно что сказать: «Так как в прошлом человек не сумел достигнуть вершины совершенства, я уверен, что он добьется этого в будущем!» Ну нет! Это теория для небожителей и прочих любителей крайностей. Куда безопаснее улучшать то, что у нас уже есть. И он произнес:

– Мне говорили, что рядом с этим имением десять тысяч акров заняты почти целиком под пастбища и охотничьи угодья. Они принадлежат лорду Балтимору, который живет в Норфолке, Лондоне, Каннах и в прочих местах, куда его заносит прихоть. Он приезжает сюда два раза в год поохотиться. Весьма обычный случай. Но это симптом общего паралича страны. Если можно владеть таким количеством земли, владельцы должны по крайней мере жить на своей земле и сдавать строжайший экзамен на звание фермера. Они должны стать живительной силой, душой, центром своего небольшого мирка; в противном случае их надо прогнать. Откуда возьмется заинтересованность в сельском хозяйстве, если они не будут подавать пример? Право, мне кажется, что нам придется отменить законы об охоте.

Он еще пристальнее взглянул в лицо «шишки». У того глубже залегла морщина на лбу, и он кивнул:

– Да, землевладелец, не живущий в своем поместье, – это, конечно, беда. Боюсь, что и я тут грешен. И несомненно, что отмена законов об охоте может сильно поправить дело, хоть я сам люблю стрелять дичь.

– Но вы сами собираетесь что-нибудь предпринять?