Остров фарисеев. Путь святого. (сборник) - Голсуорси Джон

– Дай-ка я возьму твои вещи. Подушка больше тебе не понадобится. Я выпущу воздух.

– Боюсь, дорогой, ты не сумеешь. Тут такой чудный винт, я лучше никогда не видала! Никак не могу его отвинтить.

– А! – сказал Феликс. – Ну что же, пойдем к автомобилю.

Он почувствовал, что мать пошатнулась и как-то судорожно сжала его руку. Взглянув на нее, он заметил, что с ее лицом происходит что-то непонятное: оно на мгновение исказилось, но тут же эта слабость была подавлена и губы сложились в мужественную улыбку. Они уже дошли до выхода, у которого фыркал автомобиль Стенли. Фрэнсис Фриленд поглядела на него, а потом как-то уж слишком торопливо влезла внутрь и уселась, твердо сжав губы.

Когда они отъехали, Феликс спросил:

– Не хочешь ли зайти в церковь поглядеть на надгробные плиты твоего деда и всех остальных наших предков?

Мать, опять взяв его под руку, ответила:

– Нет, дорогой, я их уже видела. Церковь тут очень некрасивая. Мне гораздо больше нравится старая церковь в Бекете. Какая жалость, что твоего прадеда не похоронили там!

Она до сих пор не могла примириться со всей этой «не очень приличной» затеей с производством плугов.

Автомобиль Стенли, как всегда, мчался с большой скоростью, и Феликс сначала не понимал, отчего мать то и дело пожимает ему руку: виноваты ли в этом толчки или чувства, ее обуревавшие, но когда они чуть не задели фургон при въезде в Бекет, Феликс вдруг понял, что его мать насмерть перепугана. Он понял это, заметив, как дрожат ее улыбающиеся губы. Высунувшись из окошка, он попросил:

– Батер! Поезжайте как можно медленнее, я хочу полюбоваться на деревья.

Он услышал рядом благодарный вздох. Но так как она ничего не сказала, то промолчал и он, и слова Клары, встретившей их в прихожей, показались ему на редкость бестактными:

– Ах, я совсем забыла напомнить вам, Феликс, чтобы вы отпустили автомобиль и наняли на станции извозчика. Я думала, вы знаете, что мама панически боится автомобилей.

И, услышав ответ матери: «Что вы, дорогая, мне было очень приятно!» – Феликс подумал: «Изумительная женщина, настоящий стоик!»

Он никак не мог решить, рассказать ли ей о «скандале в Джойфилдсе». Это осложнялось тем, что она еще не знала о помолвке Недды и Дирека, а Феликс не считал себя вправе опережать молодую пару. Это их дело, пусть говорят сами. С другой стороны, если он промолчит, она непременно услышит от Клары какую-нибудь искаженную версию того, что произошло. И он решил объяснить ей все, испытывая обычный страх человека, живущего в мире абстрактных понятий и принципов и не знающего, что подумает тот, для кого все факты не имеют ни малейшей связи друг с другом. А для Фрэнсис Фриленд, как он знал, факты и теории существовали совсем уж порознь, или, вернее, она любила приспосабливать факты к теории, а не теорию к фактам, как это делал он. Например, ее инстинктивное преклонение перед церковью и государством, ее врожденное убеждение, что опорой их является благородное сословие и «приличные» люди, не могло поколебаться даже при виде голодного ребенка из трущоб. Доброта заставляла ее пожалеть и, если можно, накормить бедного крошку, но ей и в голову не приходило увидеть какую бы то ни было связь между этим крошкой и миллионами таких же крошек или между ними и церковью и государством. И если Феликс попытался бы указать ей на эту связь, она только подумала бы: «Милый мальчик! Как он добр! Какая жалость, что он позволяет этой морщинке уродовать свой лоб!»

Вслух же она сказала бы: «Да, милый, это очень грустно! Но я ведь так плохо во всем этом разбираюсь. – А если бы у власти в это время были либералы, она добавила бы: – Конечно, у нас сейчас ужасное правительство. Я непременно тебе покажу проповедь милейшего епископа Уолхемского. Я ее вырезала из «Ежедневного чуда». Он так мило все это выражает, у него такие правильные взгляды!»

А Феликс, вскочив, походит немножко, а потом снова сядет, чуточку слишком резко. И тогда, словно умоляя простить ее за то, что она «плохо разбирается в этом», Фрэнсис Фриленд вытянет руку, которая, несмотря на свою белизну, никогда не была рукой бездельницы, и разгладит ему лоб. Его иногда трогало до слез, когда он видел, с каким отчаянием мать старается понять его обобщения и с каким облегчением вздыхает, когда он оставляет ее в покое и она может сказать: «Да, конечно, дорогой, но я хотела бы показать тебе эту новую разбухающую пробку. Просто чудо. Ею можно заткнуть все, что угодно!»

Посмотрев на нее, он понимал, что напрасно заподозрил ее в иронии. Часто в таких случаях он думал про себя, а иногда и говорил ей: «Мама, ты самый лучший консерватор из всех, кого я знаю!»

Она поглядывала на него с только ей одной присущим нежным недоверием, не понимая, хотел сын ей сказать что-то приятное или наоборот.

Дав ей полчаса отдохнуть, Феликс прошел в голубой коридор, где к услугам Фрэнсис Фриленд всегда была готова комната, которая не успевала ей надоесть, ибо она никогда долго в ней не заживалась. Мать лежала на кушетке в просторном сером кашемировом платье. Окна были отворены, легкий ветерок шевелил ситцевые занавески и разносил по комнате запах стоящей в вазе гвоздики – ее любимых цветов. В этой спальне не было кровати, и она настолько отличалась от других комнат в доме Клары, словно, презрев законную владелицу, здесь поселился дух совсем иной эпохи.

У Феликса было такое ощущение, будто здесь не слишком ухаживают за бренной плотью. Скорее наоборот. Плоти здесь не было и следа, словно тут считали, что она «не очень прилична». Не было ни кровати, ни умывальника, ни комода, ни гардероба, ни зеркала, ни даже горшка с любимой цветочной смесью Клары.

– Неужели это твоя спальня, мама? – недоумевая, спросил Феликс.

Фрэнсис Фриленд ответила со смущенным смешком:

– О да, милый! Я должна показать тебе мое устройство. – Она встала. – Видишь, это уходит сюда, а то уходит туда, а вот это – опять сюда. Потом все вместе идет под это, после чего я дергаю вон то. Правда, чудесно?

– Но зачем? – спросил Феликс.

– Ну как ты не понимаешь? Все так мило, никто ничего не замечает. И никаких хлопот.

– А когда ты ложишься спать?

– Ну тогда я просто кладу одежду сюда и открываю это. Вот и все. Просто прелесть!

– Понимаю, – сказал Феликс – Как ты думаешь, могу я спокойно сесть вот на это, или я куда-нибудь провалюсь?

Фрэнсис Фриленд поглядела на него и сказала:

– Гадкий мальчик!

Феликс уселся на то, что по виду напоминало кушетку.

– Право, – сказал он с легким беспокойством, потому что чувствовал в ней какую-то тревогу, – ты изумительный человек.

Фрэнсис Фриленд отмахнулась от этой похвалы: очевидно, сочла ее неуместной:

– Что ты, милый, ведь все это так просто!

Феликс увидел у нее в руке какой-то предмет.

– Это моя электрическая щеточка. Она сделает с твоими волосами просто чудеса! Пока ты там сидишь, я ее на тебе попробую.

Возле его уха послышались треск, жужжание, и что-то, словно овод, впилось ему в волосы.

– Я пришел рассказать тебе, мама, очень важную новость.

– Да, да, милый, я так рада буду ее услышать; ты не обращай внимания, это превосходная щетка, совсем новинка!

«Непонятно, – думал Феликс, – почему человек, который так, как она, любит все новое, если это предмет материального мира, даже не взглянет на самое малое новшество, если оно принадлежит миру духовному?» И пока машинка стрекотала по его голове, он излагал ей положение дел в Джойфилдсе.

Когда он кончил, Фрэнсис Фриленд сказала:

– А теперь, милый, немножко нагнись.

Феликс нагнулся. Машинка начала безжалостно дергать волоски на затылке, и он довольно резко выпрямился.

Фрэнсис Фриленд с укором разглядывала машинку.

– Какая досада! Никогда раньше она так себя не вела…

– Наверно! – пробормотал Феликс. – Но что ты думаешь о том, что творится в Джойфилдсе?

– Ах, милый, какая жалость, что они не ладят с этими Маллорингами! Право же, грустно, что их с детства не приучили ходить в церковь.