Видения Коди - Керуак Джек

А дождь спит.

Все в порядке; мертвые очи зрячи, не слепы. Повсюду бунтуют розы. Подсолнухи, Ах! Я люблю вас. Абстракция. Ты думаешь? Видишь дождь. Приплывает, паря́. Пал. Со штормотуч в дыбно северных, раздорных и надуто-растаявших скособоченных небесах, как теплый мороз, тающий над миром и Кэнзасом в дикарской огромной бесконечности. (Великие Пылетучи Кима!) Ким, Колорадо, 1932-й; с кактусом, надутым из Мексики, мож. Печаль души. Смутность изобретательного сердца. Сквозь всё я вижу небеса. Головы склонены на эшафотах. Лужи грязи в Касабланке. Скучные кинофильмы про Монте-Карло. Неотправленные письма (или одни конверты). Бейсбольные усы в старых стихах о хоумранах;

У всего обманчивый вид мирности, зверь на самом деле готов прыгнуть – берегись – однако как там насчет тех французских грез прошлой весной? – что, милая шумиха? писать не можешь? – не находишь машинки перелабатить свои нежные мехоманки; мхосвертки, влеуры, или велюры, мы это знаем по-французски, в печати à main [63] промахнуться мы не можем —

О Телеграфный Холм!

Странные милости пришли занять это заднее сиденье, вы не против, в (собственных) приливах. (своем времени?) Мехольщики, халдашня, безкоптель, некоптяй, неслакопт, слюпоттл, не превозмогай это – подмощай – (чтобы доказать, что я способен действенно продолжать, иначе я начну абстрактно рисовать)

(некий АБСТРАКТНЫЙ рисунок)

Сделать что нужно, отправить кончику в путь – дать ей прощальных полирольных мехольщиков и отделать напоследок, или это будет мошенство? Добрый Царь и Сир, Милорд, Боже, наставь меня в сем – Вновь изложенье странствий, для самого начала; то есть, непосредственно вслед за этим. Странствия изложены каждое в своем дыханье, как и в вашем, дабы предвестить то или сё задневестит то, одно!

Впервые я повстречался с Коди в 1947 году, но по дороге не странствовал с ним до 1948-го, лишь охвостье того года, под Рождество, с Северной Кэролайны до Нью-Йорк-Сити 450 миль, и обратно в Северную Кэролайну, и снова обратно в Нью-Йорк-Сити, за тридцать шесть часов, с мойкой посуды в Филаделфии, бал чайноголовов, и вечерний гон с южной растяжечкой промеж.

И все то время Коди лишь говорил и говорил и говорил.

Мы познакомились в 1947-м, когда он впервые приехал в Нью-Йорк из Денвера со своей первой женой, шестнадцатилетней Джоанной Досон из Денвера и Л.-А., где ее видный отец-садист, разведенный с ее матерью, служил легавым; Коди, весь голожопый, стоя в дверях квартирки без горячей воды, когда мы впервые постучались в дверь, я, Эд Грей, Вэл Хейз. Они были студентами в Университете Коламбиа, мои близкие друзья, Вэл в то время был дорогим ближайшим другом; они мне сказали, что Коди безумный гений тюрем и грубой силы, что он у девчонок бог с большой огромной короной, хорошоизвестный везде, куда б ни пришел, потому что ему нравилось разговаривать об этом и он часто и нахраписто этим пользовался, а также об этом говорили женщины и писали письма, об этом упоминая; иногда неистовый; читатель Шопенхауэра в исправительных школах, ницшеанский герой чистого снежного дикого Запада; защитник. В дверях он стоял в совершенном сложеньи своем, большие голубые глаза полны вопросов, но уже тончают в краях, по краям, в хитрое, или робкое, или жеманное неверье, не то чтоб он кокетничал или даже притворно застенничал; как Джин Отри (точная внешность) с твердочелюстной большекостной – но он к тому же в то время дрыгал головой вверх-вниз, гордился тем, что всегда держал очи долу, дрыгая, кивая, как молодой боксер, наставленья, чтоб заставить тебя думать, будто и впрямь слушает каждое твое слово, вбрасывая даже еще тогда, в 1947-м, тысячу многослойных «да» и «верно»; проверяя свои коленные мышцы, думая о своей следующей добыче, украдкой замышляя ее, покуда жена его застегивается с последнего раза. Когда мы вошли, Джоанне пришлось спрыгнуть на кровати и выправиться; Коди ее не предупредил, или защитил; она по-быстрому оправилась, волосы, мятое платьице (наверно) Я Но де сомневасс. Меня изумило, насколько она молода и прекрасна, хоть тогда и немножечко прыщава; а Коди, я ожидал, что будет, из чтения письма, которое он написал из Колорадской Исправительной, каким-нибудь маленьким, худеньким, робким пареньком с темными волосами и поэтической печалью в своей тюремности, что-то вроде больного преступного гения, или святого, американским молодым святым, таким, кто может и скучным оказаться и в итоге обратится в какую-нибудь религию типа Адвентиста Седьмого Дня, каких встречаешь на автостанциях в Миннеаполисе, с широкими глазами огня и липовой феноменальности, обращающих тело свое к религии, или просто грустнопацанским простофилей; но Коди был на вид нечестен, вор, угонщик, и вот им он как раз и был в точности, он уже угнал больше пяти сотен машин (и за некоторые из них оттрубил срок); не только вор, может, в натуре сердитый убийца в ночи. «Пацан», которого я прежде воображал по письму, которому я никогда не приписывал никакого преступленья – разве что некой Робин-Гудского типа кражи из добрых побуждений, дал вдове, выход, дал вдове окно, печально на исходе дня. Коди был змеин, он не был печален – у Коди были длинные бакенбарды, как у некоторых франкоканадцев, кого я раньше знавал в мальчишестве своем в Лоуэлле, Масс., те были в натуре круты, иногда боксеры, или околачивались вокруг рингов, спортзалов, гаражей, крылец посреди дня (с гитарами), иногда у них бывали сияющие сапоги и мотоциклы, и они ездили в путешествия аж до Фолл-ривер и Нью-Йорка, просто побыть полчасика на Таймз-сквер со своим тямом, и у них были лучшие-с-виду девчонки, и ты их видел, как пара выходит с помойки и от реки идет ночью вдоль бейсбольной ограды как ни в чем не бывало, как будто ничего и не было, он просто выкинул резинку, и его темные глаза сверкнули в ночи. Коди был энергичен, действия его покорялись его воле – какой там вообще «пацан»; я тут же подумал о Коди как об укротителе львов, он немного походил на то, как в великом цирке в Бостоне посмотрел на меня Клайд Бейтти, издали, тугой и сильный, наехавший с визитом Ринглинг громовых майских ночей. Я не думал о Коди как о друге.

Думаю, той ночью я спал в кресле, начавши по заре, когда остальные на одной из типичных моложавых нью-йоркских вечеринок убрели прочь лишь в последний возможный миг перед ревущим утром; Коди и Джоанна (и тот пацан, чьего друга то была фатера) должно быть, спали, не раздевшись, на кушетке, пацан, Боб Маркан, в кухне на полу или как-то. Поутру я сидел с пепельничным окурком меж пепельных пальцев, куря, у серого окна, а старый Эспаный Харлем медленно просыпался навстречу другому дню, и уже первые кошаки, как в Сан-Хуане, уже стояли на крышах и озирали горизонт и низ, крышевые стражи великого Индейского Мира, какой весь день видишь во всех индейских городах, в Гаване, Мехико, Тринидаде, Куско, монгольские городишки в мохнатой Сибири, небось, респектабельный сборщик безработицы, проводящий день с голубями на крыше, глядящей на улицу, вот и все – я что-то заметил по их поводу, фактически; а также позже Вики, когда однажды утром это место досталось полностью в наше распоряжение, и она сказала: «Ууу, папуля, я все время в этих охуенцев врубаюсь». Джоанна, как на грустной французской картине 1950-х, не Модильяни, а тот истощенный бретонский гений с печальной длиннотелою богемой в комнате, которого я видел в «Нью-Йорк Таймз», сидела на краю кровати, свесив руки с колен, и ее широкое сельское лицо под морем золотых кудрявых локонов закреплено в тупом взгляде, как фермерская жена, ждущая своей очереди накачать воды из колодца, покуда Па налетает с мыловаренным котлом, под прохладными соснами росы и красное солнце отражается в озере; но Джоанна – в злой серой нью-йоркской фатере, о которой слышала еще на Западе, и пялится, разинув рот.