Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен

– Давай я тебе помогу, – сказала я. – Иначе у тебя ничего не получится. Достань мне нож.

Он поискал в ящичке и протянул мне самый большой из ножей, который попробовал тут же вернуть обратно, едва только заметив, как жадно ее рука ухватилась за влажную рукоятку. В это мгновение ему стало ясно, что в кухне есть кто-то еще, в то время как меня переполнила новая надежда. Он ее распознал. Он знает, кто она. И понимает, что игра окончена и я не притворяюсь.

Тем временем нож перешел из рук в руки. Он не сопротивляется. Он отступает к двери. Он говорит:

– Может быть, лучше все-таки разбудить Цви…

Пение грозит обрушить стены столовой.

– Вехи ше-амда, вехи ше-амда [9].

Каждый поет это на свой собственный лад. Поет обслуживающий персонал, администрация, поют медсестры, даже часть пациентов вплетают в это пение свои нестройные голоса. С неподдельным воодушевлением сидящий рядом со мной Ихзехиель слегка подталкивает меня локтем, чтобы я влилась в общие ряды. Раввин подбадривает поющих с довольной улыбкой на губах, которые выпевают – вместе со всеми – незнакомую ему до того израильскую мелодию. Я прикрываюсь своей книгой, голова у меня раскалывается, и я всем своим существом ненавижу и эти слова, и эту мелодию, думая о той, что стоит сейчас за дверью в банном своем халате, стряхивая капли дождя с растрепавшихся волос, стоит и, исполнившись радости, прислушивается к музыке, желая слиться с ней, но голод причиной тому, что рот ее переполняет слюна. Она знает, что на столах сейчас – полным-полно мацы, полным-полно.

– Тогда – давай, – шепчу я ей, – давай действуй, возьми и ешь. Как бы случайно – возьми отломи кусок и сунь в рот.

Народ смотрит на нас во все глаза. Я склоняюсь над своею книгой, я не хочу никого видеть и не хочу, чтобы кто-нибудь видел меня, видел, как я ем, быстро хватаю пластинки мацы, ломаю их на куски, набиваю ими рот и жую, жую. Ем и готова есть еще и еще, ведь целый день у меня во рту не было маковой росинки. Тонкие и сухие кусочки мацы громко хрустят у меня на зубах. А медленное, протяжное, взволнованное пение постепенно становится все тише и тише. Рабби перехватывает мой взгляд и без слов просит меня остановиться, но тщетно – я продолжаю отламывать кусок за куском хрустящие пластинки мацы… Более того, Муса следует моему примеру и делает то же самое, а следом за нами подтягиваются и обитатели закрытого отделения, расположившиеся вокруг нас, не упускающие случая правильно понять намек.

– Минуту, минуту, – раздается чей-то голос в попытке навести порядок и остановить неконтролируемое растаскивание мацы.

С тех столов, за которыми сидят врачи, доносится взволнованное гудение. Рабби поворачивается всем корпусом туда и сюда, а затем бьет кулаком по столу, призывая к вниманию.

– Одну минуту, друзья. Пожалуйста, дождитесь благословения.

Но я злобно продолжаю отламывать кусок за куском хрустящую мацу, испытывая давно забытую радость; крошки дождем сыплются мне на колени, и я не хочу даже тратить время, чтобы стряхнуть их. Доктор Нееман, невольно улыбаясь, останавливается возле меня, большой и уютный, наклонившись, он обнимает мои плечи теплыми своими ладонями.

– Миссис Каминка! Дорогая моя Наоми! Давайте чуть-чуть подождем благословения. Ведь это все, чего Он от нас ожидает.

– Кто ожидает? – спрашиваю я. – Бог?

Он беззвучно смеется и подмигивает мне, он, как всегда, весь исполнен доброжелательности и юмора, а теплота его ладоней напоминает мне о времени, когда вот так же, посмеиваясь, он следил, как меня привязывали к столу перед тем, как попробовать на мне действие электрошока.

– Ну, ну… Успокоились… Все хорошо. Осталось потерпеть совсем немного. Это просто неизбежная церемония, вы же это знаете. Еще чуть-чуть. Я и сам не больно-то в это верю, но зачем разочаровывать всех остальных?

Он стоял там на мокрой земле, зажигая сигарету, прелые листья и пожухлая трава вокруг, свежий дерн… Ничего этого он не замечает, ему это безразлично – весенний фиолетовый свет, красота вокруг… Ничего этого он не видит, погруженный в одолевающие его проблемы. Думая о чем-то своем, перебирая, перекладывая с места на место какие-то бумаги, деньги, документы и авиабилеты, узел галстука распущен, рубашка расстегнута, и я могу видеть, как курчавятся седые волосы у него на груди. На какое-то мгновение я вижу бледную родинку, которую однажды я целовала с такой неистовой страстью, а рядом – похожий на шнур рубец. Похожий на кривой ручеек. Он показывает мне его, одновременно смущаясь и посмеиваясь, с искорками в глазах, показывает и спрашивает, моих ли рук это дело; спрашивает, как если бы сомневался в этом. Это была на самом деле я? Хорошо… Теперь он может позволить себе подобные шутки, ведь все, связанное с разводом, осталось позади. И теперь он может поразмышлять о том, что же это было. Была ли это ошибка, или это было заблуждение, мимолетный порыв тем теплым летним утром, когда он бросил собаке приготовленную мною еду, пытаясь отвлечь мое внимание манипуляциями со своими кастрюльками, закрывшись на замок, полностью погрузившись в свои проблемы, вечно те же самые, как у всякого влюбленного в себя человека, повесившего себе на шею позвякивающие ключи.

– Возвращайся в постель, зачем ты поднялась? Что это за ночь, он ведь никогда у нас не оставался, разумеется, он может закричать. Это не должно повториться. – И все это время он искал мои лекарства, которые механически и почти не глядя он отмерил и протянул мне, и тут я уже окончательно проснулась, он-то хотел дать мне наркотик, чтобы оглушить меня, чтобы избавиться от той, в которой разочаровался, потерял веру, опустил руки, с того самого момента, когда наткнулся на зонтик, который я принесла домой, вернувшись из магазина.

– С чего вдруг ты решила это купить? – поинтересовался он.

А я ответила, что ничего я не решила. Он оказался в моей хозяйственной сумке по ошибке, и я не заплатила за него ни копейки.

На следующий день я вернулась домой уже с двумя зонтиками и большой коричневой кружкой.

– Как просто, оказывается, украсть что-либо, – задумчиво произнесла я. – Это вовсе не означает, что я все это стащила… Я даже и не почувствовала, как это произошло, но интересно, кто все-таки подложил это мне. Кто и зачем.

Он поднял палец к потолку:

– Что за дурацкие выходки ты себе позволяешь? Я требую, чтобы ты прекратила это раз и навсегда.

Несколько дней я безвылазно просидела дома, а потом отправилась в магазин, чтобы вернуть все на место, но они уже поджидали меня там. Они, похоже, еще раньше запомнили меня и схватили, не дав ничего объяснить. Какой-то молодой продавец затолкал меня в угол и настоял на том, чтобы администрация вызвала полицию. Более того – в конце концов они задержали и Иегуду, который примчался из университета, чтобы опознать меня, что он и сделал. Вид у него был испуганный, и он был бледен как мел. Я была голодна и устала до смерти. Но он не пожелал даже поговорить со мной. Ему пришлось заискивать перед полицейским, толстым сержантом, который успокоил его, ибо был знаком с делами такого рода и понимал, что к чему, вовсе не собираясь раздувать этот инцидент и добывать какие-либо показания для того, чтобы заслужить поощрение по службе. Наоборот, он проявил поистине человеческие качества, проявил понимание, хотя и выглядел достаточно примитивным служакой, и отпустил меня без лишних слов, позволив себе лишь прочитать короткую нотацию Иегуде.

По пути домой мы не говорили друг с другом. Ни слова. Иегуда кипел от бешенства, он только бросал на меня косые взгляды, как если бы видел меня впервые. Домой мы тоже вошли молча. Я что-то съела, приняла душ и из последних сил добралась до постели, не обменявшись с ним ни словом. Но в момент, когда я уже погружалась в сон, я почувствовала, что он смотрит на меня.

Он стоял на пороге спальни, внимательно меня разглядывая.