Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен

– Но ведь это – единственные документы, подтверждающие наши права на квартиру. Давай я положу их на хранение в свою банковскую ячейку, потому что с точки зрения закона это единственные документы, которые у нас есть… и если мы когда-нибудь захотели бы…

– Захотели бы – что? – спросила я.

– Не важно, что именно. Отец не пожелал здесь остаться… и…

Он тяжело дышал, поняв, очевидно, что сказал что-то не то.

– Это была не моя идея. Это Кальдерон. Он в таких делах большой специалист.

Он ждал от меня ответа или какой-либо реакции. Но я просто молчала, потому что, зная его, знала уже и то, что он врет, и что вовсе не Кальдерону принадлежала эта идея. И он все понял и расслабился, словно из него вдруг выпустили воздух.

Где-то вдалеке залаяла собака.

– А знаешь ли ты, – сказала я, – что наша собака до сих пор еще не вернулась?

Его руки беспомощно повисли.

– Да, я слышал об этом. Это все Кедми… он натуральный сукин сын. Но Горацио… он ведь и прежде не раз убегал, но всегда возвращался обратно.

– Но никогда он не отсутствовал так долго, – сказала я. – Может быть, завтра ты поищешь его?

– Хорошо, – пообещал он. – Я этим займусь.

И он снова обнял меня. «Ты прекрасно выглядишь. В любом случае все это пошло тебе на пользу». И он еще раз – в последний – поцеловал меня. Даже в самые плохие времена он никогда не боялся меня поцеловать, крепко обнять, утешить и успокоить.

Ворота со скрипом открылись и пропустили меня обратно, только Муса и Ихзекиель, испытавшие, похоже, неподдельное облегчение оттого, что Цви не увез меня с собой, еще ожидали меня. И мы двинулись по дорожке, проходившей мимо закрытой палаты, и увидели троих детей, которые безбоязненно продолжали играть под звездным небом за решеткой. Мы миновали библиотеку, дверь в нее была полуоткрыта, поскольку я не закрыла ее в свое время должным образом. Что-то заставило меня заглянуть внутрь. Сладковатый запах чего-то горелого висел в полумраке. Красноватый отсвет ложился на ряды книг, покрытых коричневой бумагой, и на множество грязных чашек и тарелок с остатками печенья, стоявших на столе. Цветы, которые я с утра повсюду расставила, тоже виднелись здесь и там, они стояли, увянув и опустив головки. Плотный слой высохшей грязи устилал пол, усеянный сигаретными окурками; тут же валялась черная бумажная кипа, и солнцезащитные очки, забытые кем-то, сиротливо лежали на полке. Я взяла их и надела, погрузив весь мир в пыльную коричневатую мглу. По всему видно было, что с самого утра в помещении никого не было, поскольку все, кто мог, были заняты подготовкой к празднику. Я сложила цветы на поднос, вынесла их наружу и вручила Ихзекиелю. Затем притворила дверь и заперла ее ключом, оказавшимся у меня в кармане, а затем бросила цветы на землю, на траву, хранившую следы колес побывавшего здесь такси. А сама стала дожидаться Ихзекиеля, чтобы прогуляться хоть немного, дожидаясь, пока не приедет Иегуда. Улучив момент, я ненадолго вернулась в библиотеку, наводя порядок, а потом побрела вокруг коттеджа, который, к моему удивлению, оказался не прямоугольным, как обычно, строением, а напоминал овал, и стены у него были закруглены. Все мои документы были со мной и находились в кармане халата… ощущение было необыкновенное и странное. И я была в эти минуты совершенно одна, поскольку сестра Авигайль, чьей обязанностью было помогать мне во всем, не спешила приступить к своим обязанностям. В восемь часов прибыло черное такси и, подобно лодке, остановилось на лужайке, разбросав колесами комья грязи. Иегуда, одетый в темный костюм, выбрался из машины, не доехавшей до цели почти на сотню метров, так что он вынужден был пробираться среди луж, щурясь от слепящего солнечного света, то и дело проваливаясь в грязь, отмахиваясь в то же время от крошечных насекомых, роившихся в свете солнца. Вслед за Иегудой появились из такси остальные пассажиры, первым из которых оказался старый йеменец, слегка припадавший на одну ногу, – с собою он нес кейс из пластика; с неожиданной резвостью он помчался вперед, вонзая в землю свою трость и время от времени нагибаясь то здесь, то там, чтобы сорвать тот или иной цветок или поднять лист, чтобы тут же растереть его между пальцами. За ним держался кругленький и жизнерадостный рабби Машаш, который уже навещал меня несколько раз до этого; он бережно вел с собой худого старика в черном сюртуке и очень темных солнцезащитных очках, а замыкал все это неординарное шествие выглядевший очень странно некий персонаж в длинном, до земли, армейском плаще цвета дубленой кожи и в кепке с козырьком. Я поспешила поприветствовать их, чувствуя угрызения совести, когда увидела, насколько бледным выглядит Иегуда; эта наша встреча была третьей за неделю, и каждый раз он выглядел хуже предыдущего. Йеменец склонился ко мне так, словно исполнял какую-то фигуру из неведомого мне танца, и мягко пожал мне руку, прежде чем прошмыгнуть в коттедж. Я последовала за ним вовнутрь, а Иегуда проводил туда же двух старших ребе, в то время как самый молодой из них, отличавшийся буйными зарослями золотистых кудрей и плотным телосложением, раскрасневшийся от жары, но тем не менее не снявший шерстяного шарфа, обмотанного вокруг шеи, задержался на входе, чтобы поцеловать мезузу, после чего с некоторым колебанием тоже переступил через порог. А я смотрела, как чистый пол превращается у меня на глазах в помойку. Вошедшие тоже, кажется, были удивлены количеством грязи, которое они нанесли своей обувью, и попытались хоть как-то очистить ее. «Не обращайте внимания», – сказала я им, пока они снимали свои шляпы, заменяя их кипами, вытирая вспотевшие лица и удивляясь обилию цветов в такой небольшой комнате. «Не берите в голову». Затем рабби Машаш представил своих сотоварищей. Старейшим оказался рабби Авраам, следующим по возрасту был йеменский переписчик рабби Корах, а последним – рабби Субботник, новый иммигрант из России, известный эрудит и феноменальный знаток Торы, прибывший в Израиль прямиком из трудового лагеря усиленного режима.

– Вы здесь в одиночестве? – спросил рабби Машаш. – Ладно, это не столь важно. Доктор Нееман обещал, что постарается организовать все, что надо, и прибыть… но, думаю, мы не станем его дожидаться.

И они тут же принялись приводить комнату в нужный им порядок, переставляя стулья, сдвигая столы в угол и устроив рабби Авраама в удобное кресло возле окна. Йеменский специалист-переписчик расположился, как ему было привычнее, со всеми своими письменными принадлежностями, прерываясь лишь для того, чтобы, понюхав очередной цветок, тут же бросить его на пол. Затем из своего пластикового кейса он извлек несколько узелков, завернутых в носовые платки, развязал стягивающие их тесемки и достал сначала чернильницу, а затем и несколько перьев. Иегуда держался возле русского талмудиста, сидевшего у двери и подозрительно оглядывавшего своими большими синими глазами комнату, непрерывно трогая руками шарф, все еще обмотанный у него вокруг шеи, как бы решая вопрос – оставить его там или снять. Так и не придя к какому-либо решению, он заговорил вдруг мягким мелодичным голосом с ужасающим грубым русским акцентом.

– Ну и где же она? – вопрос относился к Иегуде.

– Где она? Что вы имеете в виду?

– Ваша жена. Женщина, с которой вы разводитесь.

– Моя жена? Да вот же она. Рядом.

– Рядом? – спросил изумленный русский, уставившись на меня. Похоже, он был уверен, что я – медсестра, а настоящая жена… ее притащат вот-вот, рыдающую и в слезах, вытрут слюни, уберут сопли и позаботятся, чтобы она не прикусила язык. – Это она? – переспросил он медленно, не в силах поверить своим глазам.

– Без сомнения, – мгновенно вступил в разговор рабби Машаш, утирая пот; лицо его пошло красными пятнами. – Без сомнения – это она. Миссис Каминка. А вы что подумали? Кто она по-вашему?

Он продолжал бороться с цветами – даже теми, что лежали на подносе. Рабби Субботник бросил на меня недоумевающий и озабоченный взгляд, как если бы он оказался вдруг жертвой надувательства. Иегуда помог раввинам выбраться из их пальто. «Ну и ну… вот так жарища… настоящий весенний день!..» – раздавались басовитые их голоса – в то время как он, согнувшись, расшаркивался перед ними. Когда я отправилась, чтобы приготовить чай, он внезапно оказался передо мною, вытащил из своего кармана мои очки и забормотал: «Ну, вот… держи… Яэль их тебе починила. Теперь ты снова можешь в них читать». Затем он вручил мне коричневый конверт, из которого сам же достал отпечатанное на машинке письмо. «А это – право на владение всей квартирой; о чем ты просила. Все подписано и скреплено печатью». Он провел длинным пальцем вниз по напечатанному тексту, продолжая говорить горячечным шепотом. «Вот здесь». Затем он достал еще какие-то документы.