Цент на двоих. Сказки века джаза (сборник) - Фицджеральд Фрэнсис Скотт

– А как тебя зовут? – спросила она.

– Скотт.

– Скотт, а дальше?

– Кимберли. А ты не знала?

– Я плохо расслышала. Миссис Роджерс представила тебя чуть невнятно.

Последовала недолгая пауза.

– Янси, – повторил он. – Прекрасная Янси, голубоглазая и томная! Ты знаешь, почему я не совсем доволен поездкой, Янси?

– Почему?

Она незаметно приблизила свое лицо и ждала ответа, слегка раскрыв губы; он знал, что просящей воздастся.

Не спеша, он наклонился к ней и дотронулся губами до ее губ.

Он вздохнул, и оба они почувствовали какое-то облегчение, им больше не нужно было играть в то, чего требовали древние обычаи для дел подобного рода.

– Спасибо, – сказал он так же, как и тогда, когда остановил машину.

– Сейчас ты доволен?

В темноте она, не улыбаясь, смотрела на него своими голубыми глазами.

– Почти, но разве я могу быть уверен?

Он вновь наклонился к ней, но она отвернулась и включила зажигание. Наступила глубокая ночь, и Янси начала уставать. Какой бы ни была цель сегодняшнего эксперимента, она была достигнута. Он получил то, о чем просил. Если ему понравилось, ему захочется еще, и это давало ей определенные преимущества в игре, которая, как она чувствовала, только что началась.

– Я хочу есть, – капризно сказала она. – Давай поедем куда-нибудь и поедим.

– Отлично, – с печалью в голосе согласился он. – Как раз тогда, когда мне стало так хорошо на Миссисипи.

– Как ты думаешь, я красива? – почти что жалобно спросила она, когда они откинулись на спинки сидений.

– Что за нелепый вопрос!

– Но я люблю, когда люди мне об этом говорят!

– Я как раз и собирался этим заняться, но тут ты завела мотор…

Они приехали в центр и заказали яичницу в пустынном ночном ресторане. Янси была бледна. Ночь стряхнула энергичную лень и томный колер с ее лица. Она завела разговор о Нью-Йорке и слушала рассказы Скотта до тех пор, пока он не стал начинать каждое предложение с «Ну, ладно, смотри, вот ты…».

После ужина они поехали домой. Скотт помог ей поставить машину в небольшой гараж, и прямо перед входной дверью она позволила ему поцеловать себя еще раз. А затем ушла в дом.

Большая гостиная, занимавшая практически всю ширину маленького дома, освещалась лишь красными отблесками умирающего в камине огня, – уходя из дома, Янси растопила камин, и дрова прогорели. Она взяла полено из ящика и бросила его на тлеющие угли, а затем вздрогнула, услышав голос из полумрака, в который была погружена дальняя часть комнаты:

– Уже дома?

Это был голос отца, не вполне еще трезвый, но уже вполне сознательный и вежливый.

– Да. Ездила кататься, – коротко ответила она, сев на плетеный стул у огня. – И еще поужинали в городе.

– Понятно…

Отец пересел на стул, поближе к огню, уселся поудобнее и вздохнул. Наблюдая за ним краешком глаза, потому что она решила вести себя с подобающей случаю холодностью, Янси заметила, что за прошедшие два часа к отцу полностью вернулось его обычное достоинство. Его седеющие волосы были лишь слегка примяты; на красивом лице вновь появился легкий румянец. И лишь по его все еще красным глазам можно было догадаться о недавнем загуле.

– Хорошо провела время?

– А почему это тебя вдруг стало интересовать? – грубо ответила она.

– А почему это не должно меня интересовать?

– Мне показалось, что в начале вечера тебя это не слишком заботило! Я попросила тебя подвезти людей до дома, а ты не смог повести свою собственную машину!

– Черт возьми, это я-то не смог?! – запротестовал он. – Да я вполне смог бы участвовать хоть в гонках на… аране, нет, на арене! Это миссис Роджерс настояла на том, чтобы машину вел ее юный обожатель, и что я мог поделать?

– Это вовсе не ее юный обожатель! – резко ответила Янси. Из ее голоса исчезли все признаки томности. – Ей столько же лет, сколько и тебе. Это ее племянница! Я хотела сказать, племянник, конечно!

– Прошу прощения!

– Думаю, тебе еще надо бы извиниться передо мной!

Неожиданно она обнаружила, что больше не держит на него зла. Более того, ей стало его жаль: ей пришло в голову, что просьба подвезти миссис Роджерс была явным покушением на его личную свободу. Тем не менее дисциплина прежде всего; впереди было еще много субботних вечеров.

– Я слушаю! – продолжила она.

– Прости меня, Янси.

– Очень хорошо. Прощаю, – чопорно ответила девушка.

– Ну что еще мне сделать, чтобы ты меня простила? Скажи же!

Ее голубые глаза сузились. У нее появилась надежда – но она едва осмеливалась себе в этом признаться! – надежда на то, что он поедет с ней в Нью-Йорк.

– Давай подумаем, – сказал он. – Сейчас ноябрь, не так ли? Какое сегодня число?

– Двадцать третье.

– Ну, тогда вот что… – Он задумчиво соединил кончики пальцев. – Я сделаю тебе подарок! Всю осень я говорил, что ты поедешь в Нью-Йорк, но дела у меня шли плохо.

Она с трудом сдержала улыбку – как будто дела имели для него в жизни хоть какое-нибудь значение!

– Но, раз тебе так хочется в Нью-Йорк, я сделаю тебе подарок: ты поедешь! – Он поднялся со стула, пересек комнату и сел за стол. – У меня есть немного денег в одном из нью-йоркских банков, они лежат там уже довольно давно, – говорил он, ища в ящике стола чековую книжку. – Я как раз собрался закрыть этот счет. Так, посмотрим. Здесь как раз… – Его ручка скребла бумагу. – Где, черт возьми, промокашка?

Он подошел к камину, и розовая продолговатая бумажка приземлилась к ней на колени.

– Папа!

Это был чек на триста долларов.

– Но ты действительно можешь отдать эти деньги мне? – спросила она.

– Не волнуйся, – уверил он ее и кивнул. – Это будет еще и рождественским подарком – тебе ведь наверняка понадобится новое платье, или шляпка, или что-нибудь еще?

– Ну… – неуверенно начала она. – Я даже не знаю, могу ли я принять этот подарок! У меня вообще-то тоже есть две сотни, ты же знаешь. А ты уверен…

– Ну конечно! – Он помахал рукой с великолепной беззаботностью. – Тебе нужно сменить обстановку. Ты говорила о Нью-Йорке, и я хочу, чтобы ты туда съездила. Напиши своим приятелям из Йеля или еще каких-нибудь университетов, и они наверняка пригласят тебя на бал или куда-нибудь еще.

Он резко сел на стул и издал долгий вздох. Янси сложила чек и спрятала его на груди.

– Ну-у-у, – протянула она, вернувшись к своей обычной манере, – ты ужасно любезный и заботливый, папочка. Постараюсь не вести себя чересчур экстравагантно!

Отец ничего не ответил. Он издал еще один короткий вздох и откинулся на стуле.

– Конечно, мне очень хочется поехать, – продолжила Янси.

Отец продолжал молчать. Она подумала, что он задремал.

– Ты спишь? – спросила она, на этот раз уже весело. Она наклонилась к нему; затем выпрямилась и посмотрела на него. – Папа, – неуверенно произнесла она.

Отец продолжал оставаться все в той же позе; румянец неожиданно исчез с его лица.

– Папа!!!

Она поняла – и от этой мысли у нее пошли мурашки, а железные тиски сдавили ее грудь, – что в комнате, кроме нее, больше никого нет. Прошло безумное, страшно долгое мгновение, и она сказала себе, что ее отец мертв.

V

Янси всегда относилась к себе с мягкостью – примерно так, как относится мать к своему невоспитанному, избалованному ребенку. Она не была глупой, но и звезд с неба тоже не хватала и не имела какой-то осмысленной и обдуманной жизненной философии. Катастрофа, которой являлась для нее смерть отца, могла вызвать у нее лишь одну реакцию – истерическую жалость к самой себе. Первые три дня прошли как кошмар; но присущая цивилизации сентиментальность, вовсе не похожая на жестокость природы по отношению к раненым особям, всегда вдохновляла некую миссис Орал, обществом которой Янси до этого момента гнушалась, на проявление страстного интереса к подобным катастрофам. Миссис Орал и взяла на себя все неизбежные хлопоты и заботы, возникшие в связи с похоронами Тома Боумана. На следующее утро после смерти отца Янси послала телеграмму единственной оставшейся у нее родственнице, жившей в Чикаго, но дама, которая до сих пор вела себя сдержанно и дружелюбно, ответить не соизволила.