Отцы - Бредель Вилли
Глава четвертая
1
Гамбургским бакалейщикам он был не нужен; сенат не только не выразил благодарности за предложенный городу дар, но крайне непочтительно отверг его. Еще и при жизни поэт, которого они знать не хотели, скитался по белу свету; и на сей раз скиталец явился каменным гостем, издалека, с берегов Средиземного моря, с идиллического острова Корфу. Холодных, черствых сенаторов не поколебало даже то, что статуя поэта, дважды отвергнутого родиной — и при жизни и после смерти, — прибыла из владений некой принцессы.
Нет, нет, отцы города Гаммонии не желали принять такого дара; они рады, что поэт-бунтовщик уже переселился в лучший из миров, что насмешливые его уста умолкли навек. Они без памятника прекрасно обойдутся.
Хардекопфа потешал трагикомический поединок, разыгравшийся между сенатом и Генрихом Гейне. Судовладельцы, маклеры, биржевики — все ганзейские пенкосниматели напрямик заявили, что в стенах города нет места для такого памятника: пусть непрошеный гость убирается восвояси. Гаммония повернулась к поэту «своим огромным, своим массивным задом».
Хардекопф прочел в «Гамбургском эхе»:
Мы, бургомистр и наш сенат,
Блюдя отечески свой град,
Всем верным классам населенья
Сим издаем постановленье.
Агенты-чужеземцы суть
Те, кто средь нас хотят раздуть
Мятеж. Подобных отщепенцев
Нет среди местных уроженцев.
. . . . . . . . . . . . . .
Случится трем сойтись из вас, —
Без споров разойтись тотчас.
По улицам ходить ночами
Мы предлагаем с фонарями.
Кто смел оружие сокрыть —
Обязан в ратушу сложить.
И всяких видов снаряженье
Доставить в то же учрежденье.
Кто будет громко рассуждать,
Того на месте расстрелять;
Кто будет в мимике замечен,
Тот будет также изувечен.
Доверьтесь смело посему
Вы магистрату своему,
Который мудро правит вами;
А вы помалкивайте сами[12].
Усмехаясь, Хардекопф подумал, что нет, пожалуй, ничего удивительного, если сенат не особенно благоволит к поэту. Он перечел стихи. Они понравились ему еще больше, и он прочел их Паулине, на что та лаконично заметила:
— Эту братию он, видно, знал насквозь.
Но любопытнее всего, что даже после смерти поэт одержал победу над сенатом. Нашелся купец, — белая ворона среди своих собратьев, — который приобрел памятник и заявил, что поставит его на своем участке, на Менкебергштрассе. Словно бомба разорвалась! Отцам города скрепя сердце пришлось примириться.
И вот, в день открытия памятника, воскресным утром Хардекопф вместо обычной прогулки на Рыбный рынок отправляется на новую, красиво асфальтированную Менкебергштрассе. Уже возле церкви св. Гертруды он видит, что, подобно ему, туда стекаются тысячи людей. Старик раскланивается с социал-демократами, с членами ферейна «Майский цветок»: все в приподнятом боевом настроении, вся толпа живет одним чувством. Со стороны Ратхаузмаркта движется длинная колонна юношей и девушек — Союз рабочей молодежи. Молодые сильные голоса выводят: «Тридцать три года… Тридцать три года… Тридцать три года… длится уже кабала!..» Из ворот казармы выехал отряд конных полицейских. «Н-да… — думает Хардекопф, — как бы не вышло свалки».
В этот воскресный день, жаркий, солнечный, летний день, с безоблачно синим небом, новые большие дома торговой части города кажутся особенно величественными и нарядными, праздничными, а светло-серый асфальт гигантским ковром стелется между зданиями. Хардекопф присоединяется к одной из групп, быстро идущей по Шпиталерштрассе, попадает в небольшой переулок, и вот он уже перед мраморным постаментом, на котором возвышается обшитое плотно досками сооружение. Рабочая молодежь заполнила весь переулок. Хардекопфу превосходно все видно: он стоит на ступеньках лестницы универсального магазина, расположенного напротив.
Вся Шпиталерштрассе, от Главного вокзала и до Баркхофа, черна от народа, а по Менкебергштрассе, говорят, вообще не пройдешь. Сопутствуемые гневными или ироническими возгласами и свистками, сквозь толпу прокладывают себе дорогу конные полицейские; они выстраиваются, подобно почетному караулу, перед дощатым сооружением.
Социалисты, тесней ряды смыкайте…
Тысячи людей снимают шляпы, фуражки. Социалисты Гамбурга приветствуют автора «Зимней сказки» и «Книги песен» в ганзейском городе, столь горько им осмеянном и все же столь им любимом.
Бьет барабан, знамена вьются!..
Двое рабочих в синих блузах и кожаных передниках молотками и ломами отбивают доски обшивки. Под их ударами дерево подается и доска за доской падает на землю.
Из рабства труд на волю рвется,
Свободу хочет воскресить!
Возле самого памятника возникает суматоха. По-видимому, кто-то порывается произнести речь. Конный полицейский что-то угрожающе кричит. Но слова его теряются в шуме, реве, песне:
За нас народ, победа с нами!
Опершись подбородком на руку, задумчиво глядит на толпу поэт. Разражается буря рукоплесканий. У одного из полицейских лошадь поднялась на дыбы. Первые ряды подаются назад, начинается давка, слышатся громкие крики, рев… Полицейские орут: «Назад! Назад!..»
Им отвечают пронзительные свистки.
Не знаю, что все это значит…
Одни смеются, другие подпевают; рабочая молодежь поет, а за нею тысячи, вся улица:
Сказка из давних времен…
Подпевает и старый Хардекопф, усмехаясь про себя, но все же захваченный торжественностью минуты.
Да, сенат отверг поэта, но дни всемогущества сенаторов миновали. Рабочие, простые люди, признали поэта своим и дали ему права гражданства. И вот он сидит, правда, задвинутый в угол между высокими торговыми зданиями, но все же в центре деловой сутолоки приэльбского города.
2
Еще до осеннего праздника «Майского цветка» в том же тысяча девятьсот десятом году разразилось событие, которое вторглось в мирную жизнь семейства Хардекопф, испортило праздничное настроение, вызвало припадок ярости у беременной Гермины и заставило Отто отложить на время мысль о женитьбе. Судостроительные рабочие потребовали повышения заработной платы и одновременно — учитывая большие государственные заказы (военный флот Германии в эти годы рос с неимоверной быстротой) — сокращения рабочего дня. Но император Вильгельм II не дремал; сославшись на все возрастающую дороговизну, он тоже потребовал от государства повышения оклада, и «отзывчивый» рейхстаг ассигновал три с половиной миллиона марок на увеличение его цивильного листа. Дирекция верфей не проявила такой отзывчивости по отношению к рабочим: она наотрез отказалась прибавить им десять пфеннигов к почасовой оплате. Представители профсоюзов вступили в переговоры с директорами. Около двадцати тысяч рабочих покинули верфи, в том числе и трое Хардекопфов. В тот же день к стачке примкнули портовые рабочие; порт замер. Иоганн Хардекопф, задолго до окончания работы ушедший с верфи вместе с толпой рабочих, слышал, как Фриц Менгерс сказал ему вслед:
