Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен

– В итоге она со мной согласилась и мы пошли.

– Да. Вечером. Несколько часов тому назад. И это оказалось высший класс. Я говорю о спектакле. Настоящий сюрприз. Сначала я все не мог понять, куда все это движется, да и русские имена сбивали меня с толку. Но у нас были прекрасные места, прямо напротив сцены, в середине четвертого ряда, и мы видели мельчайшие детали того, что происходило на сцене, – каждую секунду они смеялись, кричали, плакали и даже вздыхали. Можно было разобрать каждое слово. Поначалу я ожидал, что вот-вот должно произойти что-то необыкновенное. И только потом я понял, что это – неизвестно как – уже случилось. Не знаю, как и когда… но то, что для героев пьесы было важнейшим вопросом жизни, произошло вот так… на наших глазах… и вот этого чуда я так и не мог объяснить.

– Ты сказал, что это Чехов?

– Антон Чехов. Я попробую запомнить. Мне даже кажется, что я когда-то… Но кем он был?

– Это все, что тебя волнует? Все очень просто. Чехов. Его знают все.

– Нет. Никогда я не слышал о нем. Я в этом не виноват. Все, что я вынес из школы, – это то, что существовал какой-то поэт, который увидел Бога… Ну, ты знаешь – в пруду. В воде.

– Правильно. Бялик. И еще несколько… вроде него. Вот так. Не забудь, дорогой мой, что меня отец выдернул из школы, когда я перешел в десятый класс, и отправил на работу. Это было во время Второй мировой войны. Помни – мы другое поколение. Изучали ли вы Чехова в школе? Завтра я пойду в книжный и куплю его книгу – после того, как я побывал в театре, я прочту ее без труда. И ты тоже должен ее посмотреть. Я приглашаю тебя – вопрос только в том, покажут ли они ее еще раз накануне Пасхи. Этим вечером публики было не так уж много, может быть, именно поэтому билеты достались нам так дешево. После того, как твой отец отбудет. Это что-то, что тебе нужно увидеть. Для себя. По-настоящему хороший спектакль, высший класс. Все, что происходит на сцене, – просто как в жизни, правдиво… этому веришь… и все это без лишнего шума, без этих воплей. Актеры… они играют так естественно, их имена есть у меня в программке, дома, я специально захвачу ее для тебя. Но тебе, я вижу, смешно…

– Нет. Она тоже приняла это очень тяжело. Уже в антракте я увидел на ее лице слезы. А после, когда погас свет, я вспомнил, как она побледнела. Я дотронулся до нее, чтобы как-то успокоить, но она никак не отреагировала. У меня было такое впечатление, что она даже ничего не почувствовала. И тогда я почувствовал, как меня охватывает дрожь. Не знаю, что это было и к чему имело отношение. Но думал я только о тебе. О тебе… и о нас. И обо всей этой безнадежной ситуации.

– Что?

– Нет. Ты не понимаешь. Эта женщина, Хелена… Елена… помнишь, как дядя Ваня был безнадежно в нее влюблен?

– Ты забыл. Я возьму тебя с собой, чтобы ты увидел. Тогда ты поймешь.

– Верно. Все именно так.

– Поверь, все последние дни я был на грани. Чтобы не разрыдаться. Даже в банке я ощущал в горле комок, едва оставался с собой один на один.

…Когда я думаю об этом, о всей этой безвыходности и всей моей радости… несмотря ни на что именно радости… я теряю всякое представление о том, что со мной происходит. Вот почему я сказал тебе, что внутри у меня – руины. Вся моя прошлая жизнь рухнула в какую-то черную дыру. Все скрепы моей предыдущей жизни лопнули. Ты сделал все это без малейшего усилия… легко… само собой… Для тебя подобное состояние естественно, но ты не понимаешь, что ты со мною сделал. Ты меня еще слушаешь?

– Нет. Я уже начал по тебе скучать. А… у тебя слипаются глаза… не думай, я вижу, как ты устал. Все, я ухожу. А у меня ни в одном глазу.

– Нет. Не думай об этом. Да, это правда, она в полном отчаянии, бедняжка. Для нее в этом вся ее жизнь… и я, поверь, так хорошо ее понимаю… и я не устаю себе повторять, что если бы я знал другой выход из этого положения, я просто сошел бы с ума. Но почему именно эта пьеса поразила нас так сильно? Может быть, внутренне мы были готовы к тому, что еще только должно было с нами случиться, а «Дядя Ваня» послужил предлогом… или предлогом было что-то иное? Когда зажегся свет, а занавес опустился, в этот момент я увидел, что она действительно плачет. И слезы эти лились и лились, она просто не в силах была остановить их. Я был настолько поражен, что не в силах был даже аплодировать. И так мы сидели, уставясь в пол, ожидая, пока вставшая с мест публика начнет выходить из зала. Но и после этого она продолжала рыдать. Ты меня слушаешь? Она плакала все то время, что мы шли к машине, и в машине она продолжала плакать тоже, но уже тихо, как если бы, раз начав, у нее уже не было сил, чтобы остановиться. Ее слезы лились непрерывно, и я знал, что лились они не из-за пьесы. Они лились из-за меня. До сих пор она не произнесла ни единого слова. С тех пор, как… Что?

– С тех пор, как она узнала…

– О нас… о том, что мы…

– Что?

– Нет.

– Да.

– Нет.

– Может быть. Но она не в состоянии была остановиться. Это было нечто вроде водопада из слез. И я решил не предпринимать никаких попыток успокоить ее. Я даже подумал, что так будет лучше – дать ей выплакаться, чтобы то, что скопилось у нее внутри, выплеснулось наружу. Обычно она всегда очень сдержанная. Есть в ней эта внутренняя гордость.

– Тебе легко так говорить. Но находиться там и наблюдать, как она плачет… я не мог даже заставить себя прикоснуться к ней… она была так чувствительна с тех пор, как узнала… просто чтобы хоть немного поддержать ее. Слышать это безостановочное рыдание… за минутой минута… Но я не произнес ни слова. Я не хотел ссоры, хоть я и знаю, что всему виною я сам. Я поклялся самому себе, что ни за что не буду с ней ругаться – на мой взгляд, она достаточно страдала и так. Я привез ее домой и включил телевизор, понадеявшись, что он чуть облегчит ее страдания… отвлечет от несчастья. Но я не угадал – она поднялась и вышла из комнаты. Я сказал, что никогда больше в жизни не принесу домой ни одного театрального билета, и вообще не сделаю ничего, что хоть самую малость огорчит ее, – никогда в жизни. Она ничего не ответила. Она перестала плакать, да. Но и разговаривать она перестала тоже. И, к сожалению, в доме не было наших девочек, чтобы растопить между нами лед, как они всегда делали это, когда находились дома. Сама она не сказала им об этом ни единого слова, потому что не хотела, чтобы они отвернулись от меня. Так она сказала.

– Чтобы я стал им отвратителен… она была уверена, что и я отвернусь от них.

– Что я еще могу сделать? Я уже сказал ей, что никогда ее не брошу. Ты меня слышишь? Я хочу, чтобы и ты знал об этом тоже.

– Я рад этому.

– Я сказал, что как могу я быть проклят за то, что со мною случилось? Такова моя судьба. Разве я этого просил? Если бы в этом была замешана женщина, все было бы понятнее. Ты хотела бы, спросил я, чтобы это была женщина? Или ты и сейчас предпочла бы женщину?

– Она ничего не ответила. Ее отец был сыном известнейшего раввина. В Иерусалиме. Оттуда идет весь ее ужас. Но я сказал ей, что весь грех беру на себя. Я заплачу за это в аду – я, и никто другой. Я за все в ответе.

– Я знаю, что ты не веришь ни во что подобное. Но в моем возрасте я не могу упустить последний мой шанс. Я конченый человек. Я хотел сказать ей, что за одну минуту рядом с тобой я готов заплатить тысячей лет, проведенных в аду. Хотел… но не сказал. Но что я сказал, так это то, что Господь сам осудит меня. И накажет. Не спорь сейчас со мною, Цви. Возможно все. Я могу заболеть. Ты хотела бы, чтобы у меня обнаружили рак? Для тебя это было бы легче? То, что со мной произошло, оно из тех же глубин. Пути, которыми приходят подобные вещи, никому не ведомы. Я могу только сказать, что произошло, но как я могу ответить на вопрос – почему? И тогда своим сдержанным тихим голосом она сказала мне… Ты меня слышишь? Она сказала, что предпочла бы наказание Господадля меня… да, предпочла бы, чтобы это был рак. Ты когда-нибудь слышал подобное?

– Да, конечно. Это показывает всю глубину ее унижения. Как она это чувствует.