Флоринда Доннер - Жизнь-в-сновидении
Мой завтрак этим утром был иным: Эсперанса не появилась. Приступив к работе, я поняла, что и собака исчезла. Я равнодушно листала книги. Для работы не было ни сил, ни желания. Я подолгу просто сидела за столом, уставясь через дверь на далекие горы.
Прозрачная послеполуденная тишина время от времени нарушалась негромким кудахтаньем кур, ищущих в земле зерна, да звонким стрекотанием цикад, звеневшем в синем безоблачном небе, как будто все еще был полдень.
Я почти задремала, как вдруг услышала во дворе какой-то шум. Я быстро подняла глаза. Смотритель и собака лежали бок о бок на соломенной циновке в тени ограды. Что-то необычное было в том, как они лежали, растянувшись на циновке. Они были настолько неподвижны, что казались мертвыми.
Охваченная беспокойством и любопытством, я на цыпочках подошла к ним. Смотритель заметил мое присутствие раньше собаки. Он нарочито широко открыл глаза, затем одним движением быстро сел, скрестив ноги, и спросил: -- Соскучилась?
-- Конечно! -- воскликнула я, нервно засмеявшись. С его стороны это был странный вопрос. -- Почему ты не зашел ко мне утром? -- Поглядев на его ничего не выражающее лицо, я добавила: -- Где ты пропадал три дня?
Вместо ответа он строго спросил:
-- Как продвигается работа?
Я была настолько ошарашена его прямотой, что не знала, что и сказать: то ли надо было ответить, что это не его дело, то ли стоило признаться, что я застряла.
-- Не ищи объяснений. Просто скажи мне честно. Скажи, что тебе нужна моя компетентная оценка статьи.
Боясь рассмеяться, я присела рядом с собакой и почесала ее за ушами.
-- Ну? Не можешь признаться, что без меня ты беспомощна? -- настаивал смотритель.
Не зная его настроения, я подумала, что лучше не буду с ним спорить, и сказала, что за весь день не написала ни строчки, а ждала его, зная, что только он может меня спасти. Я заверила его, что не мои профессора, а он должен решать мою судьбу, как аспиранта.
Смотритель просиял улыбкой и попросил принести ему мою рукопись.
-- Она на английском, -- специально сказала я. -- Ты не сможешь прочесть ее.
Уверенность в том, что я не настолько плохо воспитана, помешала мне сказать, что он все равно бы ничего не понял, даже если бы она была на испанском.
Он настаивал на своем. Я принесла работу. Он разложил листы вокруг себя, некоторые на циновке, некоторые на пыльной земле, потом достал из кармана рубашки очки в металлической оправе и надел их.
-- Очень важно выглядеть ученым, -- прошептал он, наклонившись к собаке. Пес поднял одно ухо, потом глухо заворчал, как бы соглашаясь с ним. Собака поменяла позу, и смотритель жестом велел мне сесть между ними.
Сосредоточенно изучая отдельные листы на земле, он напоминал начитанную строгую сову. Он неодобрительно цокал языком, почесывал затылок, складывал и перекладывал листы, как бы пытаясь отыскать связь, ускользающую от него.
От сидения в одном положении у меня заболели шея и плечи. Вздыхая от нетерпения, я прислонилась к изгороди и закрыла глаза. Несмотря на возрастающее раздражение, должно быть, я задремала, потому что вдруг испугалась внезапного навязчивого звона. Я открыла глаза. Рядом, лицом ко мне, сидела высокая, роскошно одетая красивая женщина. Она что-то сказала, но я не расслышала. Звон в моих ушах усилился.
Эта женщина наклонилась ко мне и громким чистым голосом спросила: -- Ты что же, не хочешь поздороваться со мной?
-- Нелида! Когда ты пришла? Я просто пыталась избавиться от звона в ушах.
Она кивнула и, подтянув под себя длинные красивые ноги, обняла руками колени. -- Приятно тебя видеть, -- мечтательно произнесла она.
Хмуря брови, смотритель что-то бормотал про себя, изучая лежащие перед ним страницы. Через некоторое время он произнес: -- Твои каракули не только трудно разобрать, в них и смысла мало.
Прищурившись, Нелида осуждающе посмотрела на меня, словно призывая возразить.
Я заерзала, чтобы подняться, желая уйти от этого нервирующего меня пристального и изучающего взгляда. Но она наклонилась и неожиданно схватила меня за руку, будто взяла ее в тиски.
Смотритель начал читать вслух раздражающе медленно. То, что он читал, казалось знакомым, но я не могла определить, действительно ли он воспроизводит текст, так как не могла сосредоточиться. Кроме того, меня выводила из себя та показушная манера, с какой он кромсал предложения, фразы и изредка даже слова.
-- И наконец, -- заявил он, заканчивая чтение последней страницы,-- это просто плохо написанная работа. -- Он сложил эти разрозненные листы в стопку и облокотился на изгородь, не спеша согнув колени в то самое положение, которому меня научил Исидоро Балтасар -- согнув правую ногу так, чтобы ее щиколотка лежала на левом бедре -- и закрыл глаза. Он молчал так долго, что я подумала, что он уснул, и даже вздрогнула, когда медленно и размеренно он начал говорить об антропологии, истории и философии. Его мысли, казалось, облекались в форму, слова были ясными и точными. Он говорил просто, было легко следить за ходом его речи и легко ее понимать.
Я внимательно слушала и в то же время не могла отделаться от вопросов. Как он может столько знать о западноевропейских интеллектуальных течениях? Где он учился? Кто же он на самом деле?
Как только он закончил говорить, я сразу же попросила:
-- Не мог бы ты все повторить сначала? Я бы хотела кое-что записать.
-- Все, о чем я говорил, есть в твоей работе, -- заверил меня смотритель. -- Все это похоронено под множеством сносок, цитат и сырых идей. -- Он наклонился, почти прислонив голову к моей. -- Недостаточно цитировать работы, пытаясь придать правдивость тому, что написано тобой.
Ошеломленная, я тупо смотрела на него. -- Помоги мне, пожалуйста, написать статью.
-- Нет, этого я сделать не могу, -- произнес он с мрачным блеском в глазах. -- Это ты должна сделать самостоятельно.
-- Но я же не могу, -- запротестовала я. -- Ты же только что показал, как плохо написана моя работа. Поверь, это лучшее, на что я способна.
-- Нет! -- уверенно возразил он, посмотрев на меня в изумлении, к которому примешивалось дружеское участие. -- Я уверен, твои профессора примут работу, как только она будет отпечатана. Но не я. В ней нет ничего оригинального.
Я была слишком ошеломлена, чтобы расстраиваться.
-- Ты только другими словами пересказываешь то, что прочитала, -- продолжал смотритель. -- А я требую, чтобы ты больше полагалась на свое собственное мнение, даже если оно противоречит тому, чего от тебя ждут.
-- Но это ведь только реферат, -- защищалась я. -- Знаю, он еще сырой, но мне нужно, чтобы и профессора были довольны. Согласна я или нет со всем этим -- к делу не относится. Мне нужно, чтобы меня приняли в аспирантуру, а это отчасти зависит от того, довольны ли будут профессора.
-- Если ты хочешь черпать силу из мира магов, ты больше не можешь работать, имея это в голове. Скрытые цели неприемлемы в нашем магическом мире. Если хочешь стать аспирантом, значит должна вести себя как воин, а не как женщина, которую научили всем угождать. Даже когда тебе смертельно плохо, ты все равно стараешься угодить. А когда ты пишешь, тебя ведь этому не учили, значит, ты можешь принять настроение воина.
-- Что ты называешь настроением воина? Мне что же, с профессорами воевать?
-- Не с профессорами, а с собой. За каждый миллиметр. И делать это настолько искусно и умно, чтобы никто и не догадывался о твоей борьбе.
Я не совсем поняла, что он имеет в виду, да и не хотела понимать. Воспользовавшись паузой, я спросила, откуда он знает столько об антропологии, истории и философии.
Улыбнувшись, он покачал головой.
-- А ты что, не заметила? -- и сам ответил на вопрос. -- Я собрал эти мысли из ниоткуда. Я просто разбросал свои энергетические волокна и подцепил их, как рыбак ловит рыбу, из необъятного океана мыслей и идей.-- И он развел руками, обнимая все пространство вокруг себя.
-- Исидоро Балтасар говорил мне: для того, чтобы собирать мысли, нужно уметь распознать, какие именно могут быть полезны. Поэтому ты, должно быть, изучал историю, философию и антропологию.
-- Может, когда-то и изучал, -- неопределенно произнес он, в задумчивости почесывая затылок. -- Наверное.
-- Просто должен был, -- назидательно произнесла я, будто совершила открытие.
Глубоко вздохнув, он снова откинулся на изгородь и закрыл глаза.
-- И почему ты хочешь всегда быть права? -- спросила Нелида.
Это прозвучало так неожиданно, что я уставилась на нее, открыв рот. В уголках ее губ притаилась озорная затаенная улыбка. Она показала мне на мой открытый рот. Меня так поглотила речь смотрителя о реферате, что я напрочь забыла о присутствии Нелиды, хотя она и сидела напротив меня. Или не сидела? Мысль о том, что она могла незаметно уйти и вернуться, меня испугала.
-- Не думай об этом, -- тихо сказала Нелида, словно я кричала от страха. -- Мы обычно приходим и уходим так, что нас никто не замечает.
