Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен

Аси, незамеченный нами, безмолвно стоял на пороге в своей банной пижаме, лицо его было совершенно белым. Его отец, взглянув на него, вдруг улыбнулся ему, и слезы у него на глазах высохли.

– Иди, – говорит он мне. – Иди, он ждет тебя. Желаю вам спокойной ночи.

И он трогательно целует меня в лоб.

– Откройте немного окно, Иегуда. Комнату надо проветрить, – говорю я. – От дыма в ней нечем дышать.

Он в нерешительности. А я удивляюсь тому, что назвала его по имени.

– Чуть попозже вы сможете снова закрыть их.

– Хорошо.

– Если мы завтра встанем пораньше, то оставим здесь Аси, а сами сможем поехать и поздороваться с моими родителями. Они там были огорчены, когда узнали, что вы собираетесь уже завтра уезжать…

Я хотела еще кое-что добавить, но он уже уловил по моему голосу, насколько я огорчена.

– Ладно, ладно, хорошо. Прекрасно придумано. Я поднимусь пораньше… ты сама меня разбудишь…

Я открываю окно и вглядываюсь в темные блоки жилых домов. Сильный, то ли зимний еще, то ли уже весенний, ветер врывается в открытое окно. Я собираю по всей гостиной грязную посуду и проскальзываю к раковине. Есть вещи поважнее посуды. Как там поживает моя героиня? По-моему, сейчас самое время наделить ее каким-нибудь именем. Я просто слышу, как она требует, чтобы ее называли по имени. Это должно быть совершенно простое имя. Ее зовут Сара. Просто Сара? Ужас, что и говорить. Конечно, ничего общего с теми экзотическими именами, которые звучат в сериалах с экрана телевизора. Зато если мой рассказ когда-нибудь захотят перевести, то с именем героини, по крайней мере, проблем не возникнет. Ох, где же ты сейчас, моя милая? Наглухо замурована в своей комнате с этим младенцем, в отношении которого у нее все больше и больше открываются глаза: он – умственно неполноценный. Что-то немного не так у него с мозгами. Не исключаю, что его мать будет только рада избавиться от него. Что за невероятная идея пришла мне в голову – новый свежий взгляд на открывающиеся перед литературой возможности. Но литературе – с моей помощью – дано невероятное превратить в вероятное. Похоже, я создаю новый жанр – трагедию абсурда, опасность лишь в том, чтобы не стать самой одним из основных персонажей.

Аси уже в постели, голова на подушке, при этом он ухитряется просматривать свои записи к завтрашней лекции. Мой оранжевый блокнот лежит на маленьком ночном столике возле кровати. Выглядит он грязновато, как-то захватанно. Я хочу взять его, но сил у меня больше нет. Я закрываю дверь, бесшумно переворачиваю блокнот и выключаю свет. Теперь в спальню проникает только светлая полоска из гостиной. Я сбрасываю с себя все, поднимаю простыню, которой он накрылся, и шепчу:

– Отмени наказание. Сейчас я полностью готова. Я обещаю тебе…

Он смотрит на меня, он улыбается мне, он бережно касается моего лица и шеи, вид у него смущенный.

– Не сейчас. Сейчас это невозможно. Он же в соседней комнате. Завтра.

– Хочешь сказать, что ты не можешь.

– Глупость. Конечно могу. И ты сама превосходно это знаешь. На, погляди… но почему тебе приспичило именно сейчас, когда он только что не лежит с нами вместе? Ты ведь знаешь, что начнешь, как обычно, кричать. Подумай об этом, ты в самом деле хочешь, чтобы он услышал твои вопли… Хочешь?

– Я… сейчас не буду кричать. Обещаю.

– Будешь. Это от тебя не зависит. Но не думай об этом. Все хорошо… все будет хорошо… – И он с силой обнял меня. – Завтра. Если уж мы так долго ждали, можем подождать еще один день.

– Тогда это значит, что ты просто не можешь.

Сейчас он в ярости… Не начинай все сначала. Ты знаешь, как дело обстоит… ну, раз так, давай иди сюда. Сейчас получишь доказательства.

И он внезапно бросается на меня, и я лежу под ним, распластавшись, а он взгромоздился на меня, а я, сжавшись в комок и собравши все силы, защищаю маленькую дверцу от коварного змея, который, нащупывая, скользит, пытаясь проникнуть внутрь, пронзить… и скатывается прочь, без сил, оставляя липкий влажный след.

– Ты… чокнутая баба… теперь ты видишь?

Моя ярость растворяется, уменьшается, исчезает. У меня достало сил удержаться от крика. Я поднимаюсь с постели и надеваю ночную сорочку.

– Ну хорошо… пусть будет завтра. Но отмени свое наказание.

– Прошу тебя… прекрати этот идиотизм.

– Скажи, что ты отменил…

– Мне нечего отменять.

– Есть. Ты знаешь ведь, что последние две недели специально дразнил меня, а сам даже не дотронулся…

– Ну ладно, ладно…

Я поцеловала его и вернулась в постель, повернулась к нему спиной и свернулась, подобно зародышу, попросив его положить руку мне на живот. Исходившее от него тепло сняло всю усталость. Сознание медленно угасало, мерцая. Сара, моя героиня, неподвижно лежала в своей кровати, вытянувшись. Где же она спала? Она не отвечает, не хочет говорить, она не хочет думать. Это – персонаж, потерпевший поражение. Кажется, что и весь рассказ выдохся. В какую сторону сюжет может развиваться? Похоже, что я попала в тупик. И должна решить, как из него выбраться. Эта Сара… что мне с ней делать? Завтра я попробую вдохнуть в нее новую жизнь. Не вижу другого выхода, как отдать ей мою кровь и плоть. Из гостиной все еще просачивается свет. Усталость накатывает, подобно речным волнам – волна за волной, укачивая, перекрывая бездонные глубины, монотонными валами голубой воды, бурлящими вокруг нее, поднимая в своем неостановимом движении гул, подобный потоку транспорта в час пик… но это уже работа ветра; в конце концов подобная монотонность начинает успокаивать ее, и она уже проваливается, проваливается в укачивающие глубины сна, как что-то прерывает ее спасительное погружение, прерывает слишком грубо, и тут же до нее доносится из соседней комнаты мучительный хриплый кашель, вдобавок простыня стягивается с нее, возвращается и стягивается снова, и на нее ложится рука Аси, потом он упирается в нее ногой, свет под дверью то появляется, то вновь исчезает. Аси, ты что, не спишь? Который сейчас час? Господи, еще только три, что с тобой происходит? Я не могу уснуть, хрипит он. Обними меня. Это не поможет, у меня внутри все кипит от злости. Что-то не так? Но что? Все не так, все. Из-за меня? Из-за тебя и из-за него. Ему понадобилось завести еще одного ребенка, словно он еще недостаточно принес горя тем, кто есть. Черт бы его побрал… где он берет на это силы… он не понимает, что означает слово «стыд»… он делает из всех нас посмешище. В итоге я начинаю понимать. Яэль давно догадывалась обо всем этом. В этой ситуации лучше всего ей забыться сном. Чем она занимается? Долгий, застарелый, захлебывающийся кашель разрывает воздух в соседней комнате. Она уже совсем уснула, она спит, и только он продолжает беспокоить ее. Перестань думать, ты думаешь слишком много, но перестань думать, ты не сможешь сойти с ума, говорит она, не будучи уверена, что она произнесла это на самом деле или все это ей снится… во мне… во…

Среда

…Итак, столь же последовательно, как эти юноши отвергали идею государства и всех прочих общественных образований и учреждений, они равным образом отвергали – по крайней мере в начальной стадии – идею организованного террора. Их террор был актом индивидуальным, и таковым они желали видеть его и впредь. Персональным, а отнюдь не коллективным актом. Авторитет мог быть завоеван лишь индивидуальным поступком как таковым и проистекать из ощущения внутренней свободы, присущего отдельной личности, несущей ее всей остальной нации. Решение о совершении террористического акта не могло принадлежать какой-либо организации или собранию единомышленников, принято большинством голосов на собрании революционеров. А потому, несмотря на их необычайно сильное чувство братства и приверженность к гуманизму, которая принесла им симпатии публики, терроризм и его адепты оставались абсолютно изолированными явлениями. И прежде всего потому, вы должны все время помнить об этом, что все они были очень молоды – много моложе, чем вы, нынешняя молодежь. Писарев, ведущий теоретик русского нигилизма, заметил как-то, что дети и подростки наиболее восприимчивы к подобным идеям и именно из их рядов выходят самые безжалостные фанатики. Сама Россия – и об этом вы должны помнить тоже – в это время сама переживала вторую молодость. Стадию перерождения, которая началась за сто лет до событий, о которых мы говорим; страна была по-своему молода, и ее террористы были молоды тоже. «Пролетариатом старшеклассников» назвал ее кто-то, и вот они-то, почти что дети, высоко подняли факел свободы, встав лицом к лицу против жестокого диктаторского режима, пытаясь добыть свободу русским людям, которые, надо признать, вовсе не спешили присоединиться к этим попыткам. Почти каждый из этих юнцов заплатил за свои порывы – самоубийством, публичной казнью, тюремной камерой или сумасшедшим домом. Горстка интеллектуалов один на один боролась с империей при всеобщем равнодушном молчании. Но 27 января 1875 года началось то, что потом получило название «первой волны русского террора». Молодая женщина по имени Вера Засулич выстрелила в генерала Трепова, жестокого главу полиции Санкт-Петербурга. Никто не уполномочивал ее на это, она действовала, руководствуясь исключительно собственными моральными убеждениями. Идеологически же она, скорее всего, была подготовлена к своему поступку, поскольку много читала подпольной литературы и в том числе, разумеется, эссе под названием «Убийство», автором которого был немец Карл Петер Гейнцен, опубликовавший свое сочинение (оно было широко известно в подпольных кругах) примерно в 1849 году. Была она знакома и с Михаилом Бакуниным, автором знаменитой книги «Революция, терроризм и бандитизм», появившейся в Женеве в 1856 году. Именно с двумя этими сочинениями я и просил вас ознакомиться к сегодняшнему дню, отыскав их в антологии Вальтера Лакера…