Флоринда Доннер - Жизнь-в-сновидении
Я вернулась на несколько шагов назад и крикнула еще раз, как можно громче, есть ли кто нибудь в доме. Дойдя до дальнего конца коридора, я постояла минуту в нерешительности перед закрытой дверью. Потом повернула ручку, тихонько приоткрыла щелку и боком скользнула внутрь.
Зажмурив глаза, я прислонилась к стене и подождала, пока утихнет колотящееся в груди сердце. Вдруг кто-нибудь застанет меня здесь, виновато подумала я. Но любопытство по мере того, как я вдыхала воздух таинственности и колдовства, наполнявший комнату, брало верх над ощущением, что я поступаю как-то нехорошо.
Тяжелые темные шторы были задернуты, и единственный свет излучал высокий торшер. Его огромный отделанный бахромой абажур отбрасывал круг желтого света на стоящий у окна шезлонг. В самом центре комнаты стояла кровать с балдахином и занавесками, похожая на трон и господствовавшая над всем пространством. Бронзовые и деревянные резные статуэтки, стоящие на четырех круглых столиках по углам комнаты, казалось, охраняли ее подобно неким небесным божествам.
Книги, газеты и журналы высокой стопкой лежали на конторке с откидной крышкой и комоде. На изогнутом в форме полумесяца туалетном столике не было зеркала, а вместо щеток, гребней, флаконов с духами или косметикой на покрытой стеклом поверхности стоял набор хрупких кофейных чашечек. Нити жемчуга, золотые цепочки, кольца и броши свисали с их позолоченных краев, словно забытый кем-то клад. Два кольца я узнала; я видела их на руке Зойлы.
Осмотр кровати я оставила напоследок. Почти благоговейно, так, словно это и в самом деле был трон, я отдернула занавеску и охнула от восторга: яркие цветные подушки на шелковом зеленом покрывале навели меня на мысль о полевых цветах на лугу.
Но пока я вот так стояла посреди комнаты, мое тело начала сотрясать невольная дрожь. Я не могла не чувствовать, что тепло, загадочность и очарование, которым лучилась эта комната, было всего лишь иллюзией.
Ощущение, что я шагнула в некий мираж, стало еще сильнее в третьей комнате. Сначала она тоже показалась теплой и уютной. Сам воздух ее был нежен и ласков. От стен, казалось, отражались отзвуки смеха. Но вся эта атмосфера тепла была лишь разреженным, мимолетным впечатлением, как и угасающий солнечный свет, который пробивался сквозь кисейные занавеси на лишенных стекол окнах.
Как и в той комнате, здесь над всем пространством господствовала кровать. Она тоже была с балдахином и множеством разноцветных подушек, разбросанных с рассеянной небрежностью.
У одной из стен стояла швейная машина; это была старая, крашеная кистью машина с ножным приводом. Рядом с ней стоял высокий книжный шкаф. Вместо книг полки были забиты рулонами отличного ситца, шелка, шерстяного габардина, аккуратно разложенными по цветам и сортам.
На низком столике у окна красовались шесть разноцветных париков, надетых на специальные болванки. Среди них был и тот светлый, в котором я видела Делию Флорес, и темный с кудряшками, который Мариано Аурелиано натянул мне на голову у кофейни в Тусоне.
Четвертая комната находилась несколько поодаль от остальных и по другую сторону холла. По сравнению с первыми двумя она казалась пустой. Последние лучи заходящего солнца, просеянные сквозь решетчатую стену, лежали на полу ковром из света и теней, колыхающимся квадратом прямоугольной мозаики.
Немногочисленные предметы обстановки были расставлены так искусно, что пространство казалось большим, чем оно было на самом деле. Вдоль стен стояли низкие застекленные книжные полки. В дальнем углу в алькове стояла узкая кровать. Низко свисающее серо-белое клетчатое одеяло гармонировало с игрой теней на полу. Элегантный секретер розового дерева и не менее изящный стул черного дерева с украшениями из золоченой бронзы не только не смягчали ощущения голой пустоты в комнате, но даже усиливали его. Я знала, что это комната Кармелы.
Я бы с удовольствием пересмотрела названия книг, стоящих за стеклами полок, но слишком велико было мое беспокойство. Я бросилась в коридор так, словно за мной кто-то гнался, и выбежала в патио. Там я села на один из плетеных стульев; я дрожала и вся покрылась потом, но руки мои похолодели, как лед. Не чувство вины бросило меня в дрожь,-- я нисколько не опасалась, что меня застигнут шныряющей по комнатам,-- но какое-то чужое свойство принадлежности к иному миру, которое излучали все эти прекрасно обставленные комнаты. Тишина, прилипшая к стенам, была неестественной. Это была тишина не временного отсутствия живущих здесь людей, а отсутствия чувств и переживаний, которыми обычно проникнуты обжитые пространства.
Каждый раз, когда кто-нибудь называл этих женщин колдуньями или ведьмами, я смеялась в душе; они не действовали и не выглядели так, как, по моему разумению, должны были действовать и выглядеть ведьмы, -- драматически вычурно и зловеще. Но теперь я уже точно знала, что они в самом деле отличаются от иных человеческих существ. Меня пугало то, что сущность этого их отличия я не в состоянии не только понять, но даже представить.
Моим беспокойным мыслям положил конец тихий скрип. Следуя за этим жутковатым звуком, я на цыпочках двинулась по коридору от спален в другой конец дома. Скрип доносился из помещения за кухней. Я подкралась едва слышно, но звук прекратился в тот самый момент, как я приложила ухо к двери. Стоило мне отодвинуться, как звук возобновился. Озадаченная, я снова прижала ухо к двери, и скрип тотчас умолк. Я придвигалась и отодвигалась несколько раз, а скрип то начинался, то умолкал, словно целиком зависел от моих действий.
Решившись выяснить, кто же там прячется, -- или еще хуже, кто задался целью напугать меня, -- я взялась за дверную ручку. Дверь не открывалась, и я несколько минут провозилась с ручкой, прежде чем поняла, что дверь заперта и ключ оставлен в замке.
То, что под замком в этой комнате, причем небезосновательно, могло находиться нечто опасное, пришло мне в голову лишь тогда, когда я оказалась внутри. Гнетущий полумрак цеплялся за тяжелые задернутые шторы, словно живое существо, приманивающие в эту огромную комнату тени из всего дома. Свет потускнел; вокруг того, что выглядело как мебельная рухлядь и причудливые огромные и маленькие фигуры из дерева и металла, сгущались тени.
Тишину нарушил тот же скрипучий звук, который привел меня сюда. Тени по-кошачьи крались по комнате, будто в поисках жертвы. Оцепенев от ужаса, я следила за шторой, она пульсировала и дышала, словно чудовище из моих ночных кошмаров.
Внезапно звук и движение прекратились; недвижная тишина оказалась еще страшнее. Только я повернулась к выходу, как тот же пульсирующий скрипучий звук раздался снова. Собравшись с духом, я пересекла комнату и отдернула штору. Обнаружив в двустворчатой стеклянной двери выбитое стекло, я громко расхохоталась. Ветер попеременно втягивал и выдувал штору сквозь эту дыру.
Слабеющий предвечерний свет, заструившийся через отдернутую штору, передвинул тени в комнате и выхватил на стене овальное зеркало, наполовину скрытое одной из странных металлических фигур. Я протиснулась между изваянием и стеной и жадно уставилась в старинное венецианское зеркало; помутневшее и потрескавшееся от старости, оно так исказило мои черты, что я опрометью бросилась вон из комнаты.
Через черный ход я вышла из дома. Широкая лужайка за домом была пустынна. Небо было еще светлое, но высокие фруктовые деревья вокруг лужайки уже сделались цвета сумерек. Над головой пролетела стая ворон; их черные хлопающие крылья гасили в небе свет, и ночь стремительно опускалась во двор.
Совершенно подавленная, я села в отчаянии на землю и разревелась. Чем сильнее я плакала, тем большее удовольствие получала от рыданий во весь голос.
Из приступа жалости к себе меня выхватил шорох грабель. Подняв глаза, я увидела тщедушного человечка, сгребавшего листья к небольшому костру у края лужайки.
-- Эсперанса! -- крикнула я, бросившись к ней, но резко остановилась, поняв внезапно, что это не она, а какой-то мужчина. -- Простите, -- пробормотала я, оправдываясь. -- Я обозналась. -- Я протянула руку и назвала себя. Я старалась не приглядываться к нему, но ничего не могла с собой поделать; у меня не было уверенности, что это не Эсперанса, переодетая мужчиной.
Он подал мне руку, осторожно пожал мою и сказал: -- Я смотритель. -- Своего имени он мне не назвал.
Его ладонь в моей показалась хрупкой, как птичье крылышко. Это был худой, довольно старый человек. И лицо его тоже походило на птичье, с острыми орлиными чертами и живыми глазами. Его белые волосы, словно перья, торчали хохолками. Однако напомнили мне Эсперансу не только его хрупкая фигура и птичья внешность, но и морщинистое бесстрастное лицо, глаза, блестящие и влажные, как глаза ребенка, и зубы, мелкие, квадратные и очень белые.
-- Вы знаете, где Флоринда? -- спросила я. Он покачал головой, а я добавила: -- Вы знаете, где все остальные?
