Семейство Таннер - Вальзер Роберт Отто
– Подите со мной!
Этими словами дама оторвала своего слугу от дерзких размышлений и велела ему идти одевать больного мальчика. Он повиновался и сделал требуемое. Принес к постели тазик свежей воды и губкой бережно умыл мальчику лицо, налил полстакана чистой воды и подал ему, чтобы прополоскать рот, мальчик весьма изящно взял стакан в свои красивые руки и сделал, как велено, потом Симон щеткой и гребнем привел в порядок волосы больного, под конец принес ему на серебряном подносе завтрак и смотрел, как он не спеша, то и дело отдыхая, ест, – смотрел без устали, а тем паче без нетерпения; ведь нетерпение было бы здесь неуместно и некрасиво; затем он вынес поднос и вернулся, чтобы теперь одеть мальчика, который сам этого сделать не мог. С некоторой робостью Симон вынул легкое, худенькое тело из постели, предварительно натянув ему на ноги чулки, обул в маленькие домашние туфли, взял в руки брючки, надел на него и их, застегнул ремешок, чин чином набросил на плечи подтяжки, и все это быстро, без шума, без лишних движений, уложил вокруг шеи мальчика воротник, ловко пристроил на пуговицу рубашки галстук, рубашку-то он, понятно, надел на больного еще раньше; подал жилет, проследил, чтобы руки попали в проймы, затем пиджак и кой-какие вещицы, которые мальчик обыкновенно держал при себе, как то: часы, часовой брелок, ножик, носовой платок и блокнот. Ну, вот и все. Теперь Симону надлежало привести в порядок постель маленького хозяина, прибрать всю спальню, как сказала ему дама, открыть окна, проветрить возле них подушки, одеяло и простыню, сделать все так, как полагается и как, по его наблюдениям, должно быть. Дама следила за каждым его движением, как учитель фехтования следит за движениями ученика, и решила, что он вполне способен к этой работе. Правда, ни слова похвалы не сказала. Такое ей бы и в голову не пришло. К тому же по ее молчанию слуга мог понять, что она одобряет его действия. Ее порадовало, как бережно он обращался с ее сыном, поскольку она заметила, что в каждом движении Симона, когда он одевал больного, сквозило внимание к нему. Она невольно улыбнулась, ибо от нее не укрылось, с какой робостью он приступил к делу и как затем преодолел эту робость и стал действовать энергичнее, спокойнее и методичнее. И не могла не признать, что пока этот молодой человек ей по душе. «Если он продолжит так же, как начал, я полюблю его за то, что он не обманул моего впечатления, сложившегося в первую минуту, – подумала она. – Он очень тихий и порядочный и, кажется, обладает способностью тотчас свыкаться с любым положением. А поскольку, судя по манерам, происходит он из хорошей семьи, я ради его маменьки, которая, возможно, еще жива, и ради его братьев и сестер, которые, возможно, занимают в обществе почтенное положение и тревожатся о его судьбе, стану направлять его к умному и добропорядочному поведению и буду рада, коли увижу, что он со мною согласен и поступает так, как от него ожидают. Быть может, вскоре я позволю себе относиться к нему немного доверительнее, чем приходится обращаться со слугами. Но буду остерегаться и не дам ему повода из-за поспешной моей предупредительности вести себя со мною нагло. В его характере сквозит малая толика наглости и упрямства, а их поощрять нельзя, ни под каким видом. Мне придется все время подавлять свою симпатию к нему, коль скоро я хочу, чтобы у него не пропала охота мне понравиться. По-моему, ему по душе мое строгое лицо, так я догадалась по его давешней улыбке, когда довольно резко его укорила. Надобно разгадывать людей, коли хочешь видеть их с хорошей стороны. У него есть душа, у этого молодого человека, потому надобно и к нему относиться душевно и по-доброму, тогда только от него чего-нибудь добьешься. Надобно проявлять внимание и делать вид, будто не проявляешь, ведь, в сущности, в этом и нет никакой нужды. Однако лучше и разумнее все-таки проявлять внимание, но со спокойствием». Она решила относиться к Симону слегка небрежно и отправила его за покупками.
Симону и это было совершенно в новинку – спешить по улицам с корзиной или с кожаной сумкой в руке, покупать мясо и овощи, заходить в лавки, а потом снова бежать домой. На улицах он видел людей, которые шли куда-то по всяким-разным делам, каждый имел свою цель, и он тоже. Ему чудилось, будто люди дивятся ему. Может, походка у него не под стать полной корзине, которую он нес ровно пушинку? Может, двигается он свободнее, чем приличествует его занятию, а именно беготне с поручениями? Но обращенные на него взгляды были дружелюбны; люди видели, что он деловито спешит куда-то, и он производил на них впечатление человека, ревностно исполняющего свой долг. «Как все-таки замечательно, – думал Симон, – имея обязанности, шагать по улицам в густой толпе прохожих, одни тебя обгоняют, у них ноги длиннее, других обгоняешь ты сам, ведь они идут ленивее, будто башмаки у них налиты свинцом. Как прекрасно, когда чистенькие служанки смотрят на тебя как на своего, наблюдать, какой острый взгляд у этих простых созданий, видеть, что их прямо-таки одолевает охота остановиться подле тебя и минут этак десять поболтать. Вон собаки бегут по улице, будто гонятся за ветром, а вон старики, согбенные, но до чего деловитые! Ну можно ли тут брести нога за ногу! Как очаровательны иные женщины, мимо которых можно пройти, не привлекая внимания. Да с какой бы стати привлекать их внимание? Еще недоставало! Достаточно самому иметь наблюдательный глаз. Разве чувства нужны лишь затем, чтобы их возбуждали со стороны, а не затем, чтобы ты сам их возбуждал? Глаза женщин в такое вот утро на улице, когда они мечтательно смотрят вдаль, совершенно прелестны. Глаза, глядящие мимо тебя, красивее тех, что смотрят в упор. От этого они словно проигрывают. Ах, как резво думается и чувствуется, когда этак резво шагаешь. Только не глазеть на небо! Нет, лучше лишь угадывать, что там наверху, над головою и над домами, витает нечто прекрасное, просторное, парящее, быть может голубое и наверняка легкое, как дуновение. У тебя есть обязанности, и в этом тоже есть что-то парящее, летучее, увлекательное. Несешь с собою что-то, что надобно пересчитать и доставить, дабы выглядеть человеком надежным, а я теперь как раз таков, что для меня сущее удовольствие – быть надежным. Природа? Пусть она до поры до времени спрячется. Да, мне кажется, она схоронилась вон там, за длинным рядом домов. Лес пока что меня не прельщает, не должен прельщать. Во всяком случае, очень приятно думать, что все это по-прежнему существует, меж тем как я поспешно и деловито иду по залитой ярким солнцем улице, ни о чем не тревожусь, кроме как о том, что чую носом, вот так все просто». Он ощупью пересчитал деньги в жилетном кармане и отправился домой.
Теперь ему предстояло накрыть на стол.
Первым делом полагалось расстелить чистую белую скатерть, складками вверх, затем расставить тарелки, чтобы их края не выступали за край стола, разложить вилки, ножи и ложки, расставить стаканы и графин со свежей водой, положить на тарелки салфетки, поставить на стол солонку. Ставить и класть, раскладывать, брать в руки, расставлять, брать в руки то бережно, то чуть менее деликатно, салфетки подхватывать кончиками пальцев, а к тарелкам прикасаться непременно с осторожностью, поправлять и подравнивать, в частности столовые приборы, причем не производя шума, быстро и опять-таки осмотрительно, осторожно и решительно, сдержанно и аккуратно, спокойно и все же энергично, не звенеть стаканами, не дребезжать тарелками, но и не удивляться случайному звону и дребезжанию, а полагать их вполне понятными, затем доложить господам, что стол накрыт, подавать блюда и выходить за дверь, чтобы по звонку войти снова, смотреть, как они трапезничают, и радоваться, говорить себе, что приятнее смотреть, как люди едят, чем есть самому, потом убрать со стола, вынести посуду, отправить в рот остаток жаркого и состроить при этом торжествующую мину, словно при этом непременно полагается торжествовать, а потом закусить самому, полагая, что и вправду заслужил покушать, – все это Симону надлежало проделать. Впрочем, надлежало не все, к примеру, не надлежало торжествовать, когда он крал, но это была первая, крохотная кража, и потому он не мог не торжествовать, так как живо вспомнил детство, когда торжествуешь, стащивши что-нибудь съестное из кладовки.
