Измышление одиночества - Остер Пол

Бо́льшую часть своей взрослой жизни он бродил пешком по городам, многие – за рубежом. Большую часть своей взрослой жизни он провел за небольшим деревянным прямоугольником, сосредоточенно вперяясь в прямоугольник белой бумаги еще меньше. Большую часть своей взрослой жизни он вставал и садился, а также расхаживал взад-вперед. Таковы пределы известного мира. Он слушает. Когда что-то слышит – начинает вслушиваться опять. Потом ждет. Смотрит и ждет. А когда начинает что-то видеть – смотрит и ждет снова. Таковы пределы известного мира.

Комната. Краткое упоминание комнаты и/или опасностей, в ней таящихся. Это как образ: Хёльдерлин у себя в комнате.

Оживить воспоминание о том таинственном трехмесячном пешем путешествии, когда он в одиночку пересек Центральный массив, крепко сжимая в кармане рукоять пистолета; то странствие из Бордо в Штуттгарт (сотни миль), что предшествовало его первому нервному срыву в 1802 году.

«Милый друг… Я не писал тебе долго, а меж тем побывал во Франции и видел печальные одинокие края; пастухов и пастушек южной Франции, отдельных красавиц и красавцев, как мужчин, так и женщин, взраставших в страхе политической неопределенности и голода… Могучая стихия, огнь небесный и безмолвие народа, их жизнь в природе, их ограниченность и довольство их трогали меня беспрестанно, и, подобно рекомому о героях, могу по праву сказать о себе, что поражен Аполлоном» [61].

Прибыв в Штуттгарт, «смертельно бледный, очень худой с ввалившимися безумными глазами, с длинными волосами и бородой, и одетый, как нищий», он предстал перед другом своим Маттисоном и произнес лишь одно слово:

– Хёльдерлин.

Полгода спустя его обожаемая Сюзетта умерла. К 1806 году – шизофрения, а потом тридцать шесть лет, считайте, половину своей жизни он прожил один в башне, оборудованной для него Циммером, столяром из Тюбингена, – а Zimmer по-немецки значит «комната».

Под конец жизни Хёльдерлина некий посетитель башни упомянул Сюзетту. Поэт ответил: «Ах, моя Диотима. Не говорите со мной о моей Диотиме. Тринадцать сыновей принесла она мне. Один – Папа, другой – Султан, третий – Император России…» И затем: «Знаете, что с нею произошло? Она сошла с ума, правда, сошла, сошла, сошла с ума».

В те годы, рассказывают, Хёльдерлин наружу выходил редко. А если и покидал башню, то бесцельно слонялся по округе, набивая карманы камешками и собирая цветы, которые потом рвал в клочья. В городе над ним смеялись студенты, а детвора в страхе разбегалась, стоило ему приблизиться, чтобы поздороваться с ними. Под конец ум его настолько смешался, что он начал звать себя различными именами – Скардинелли, Киллалусимено, – а однажды, когда гость замешкался и ушел не сразу, он показал ему на дверь и произнес, воздев предостерегающе палец: «Я Господь Бог».

В последние годы возобновились домыслы о жизни Хёльдерлина в этой комнате. Один человек утверждает, что безумие поэта было напускным – просто в ответ на удушающую политическую реакцию, охватившую Германию вслед за Французской революцией, поэт удалился от мира. Согласно этой теории, все, что Хёльдерлин сочинил в этот период безумия (1806–1843), на самом деле написано тайным революционным шифром. Есть даже пьеса, где этой мысли придано развитие [62]. В последней сцене этого произведения Хёльдерлина навещает в башне молодой Маркс. По этой встрече нам дают понять, что «Экономическо-философские рукописи 1844 года» Маркса вдохновил сочинять старый и умирающий поэт. Будь это так, Хёльдерлин оказался бы не только величайшим немецким поэтом XIX столетия, но и центральной фигурой в истории политической мысли: связующим звеном между Хегелем и Марксом. Документально подтвержденный факт – в юности Хегель и Хёльдерлин дружили. Они вместе учились в Тюбингенской семинарии.

Такого рода домыслы вместе с тем представляются О. скучными. Ему нетрудно принять присутствие Хёльдерлина в комнате. Он может дойти и до того, что заявит: Хёльдерлин не выжил бы нигде больше. Если б не щедрость Циммера, жизнь Хёльдерлина, возможно, оборвалась бы до срока. Удалиться в комнату – не значит, что человека ослепили. Быть безумным не значит, что человек онемел. Вероятнее всего, именно комната оживила Хёльдерлина, вернула ему ту жизнь, которую ему осталось провести. Как писал в «Толковании на книгу пророка Ионы» блаженный Иероним Стридонский, поясняя эпизод об Ионе во чреве кита: «Должно заметить также, что где предполагалась погибель, там оказалось спасение» [63].

«Образ человека имеет глаза, – писал Хёльдерлин в первый год своей жизни в этой комнате, – у луны же имеется свет. У царя Эдипа, возможно, глаз было больше, чем нужно. Страдания этого человека – они мнятся неописуемыми, невыразимыми, невыражаемыми. Если драма представляет нечто подобное, то вот почему. Но что же находит на меня, пока я сейчас думаю о тебе? Подобно ручьям, конец чего-то уносит меня, а раскидывается оно Азией. Разумеется, немощь эта – у Эдипа она есть тоже. Разумеется. Вот почему. Страдал ли и Геракл? И впрямь… Ибо бороться с богом, как Геракл, – вот что есть немощь. И бессмертие в средостенье зависти сей жизни, участие в нем, тоже есть немощь. Но немощь же и то, когда человек веснушчат, весь покрыт пятнами во множестве! Сие делает прекрасное солнце: это оно возбуждает всё. Оно ведет юношей путями их, маня своими лучами, словно бы розами. Немощи, несомые Эдипом, похожи на сие, когда бедняк жалуется, что ему чего-то недостает. Сын Лая, бедный чужак в Греции! Жизнь есть смерть, а смерть – нечто вроде жизни».

Комната. Возражение вышеприведенному. Либо: причины быть в комнате.

«Книга памяти». Книга пятая.

Через два месяца после смерти отца (январь 1979-го) брак О. распался. Трудности какое-то время копились, и наконец было принято решение расстаться. Одно дело для него было сживаться с этим разрывом, уныло сокрушаться по его поводу и все же понимать, что он неизбежен, и совершенно другое – проглотить его последствия: разлуку с сыном. Мысль об этом была ему невыносима.

Он переехал в эту комнату на Вэрик-стрит в начале весны. Следующие несколько месяцев мотался челноком между этой комнатой и домом в округе Датчесс, где они с женой жили последние три года. Среди недели: одиночество в городе; по выходным: поездки в деревню, за сотню миль, где он ночевал в своем бывшем рабочем кабинете и играл с сыном, тому и двух еще не исполнилось, и читал ему драгоценные книги того периода: «Грузовики, поехали!», «Продаются кепки» [64], «Матушку Гусыню».

Вскоре после того как он переехал в комнату на Вэрик-стрит, на улице этого района пропал шестилетний Эйтан Пейц [65]. Куда бы О. ни повернулся, везде была фотография мальчика (на фонарных столбах, в витринах магазинов, на голых кирпичных стенах) под заголовком «ПРОПАЛ РЕБЕНОК». Лицо этого мальчика мало чем отличалось от лица его собственного сына (а если и отличалось, разницы не было никакой), поэтому всякий раз, видя снимок этого лица, он поневоле думал о своем ребенке – и именно теми же словами: ребенок пропал. Однажды утром мать отправила Эйтана Пейца на улицу ждать школьного автобуса (первый день после долгой забастовки шоферов, и мальчику очень хотелось сделать хоть что-нибудь самостоятельно, этакий маленький жест независимости), и больше его никогда не видели. Что бы с ним ни случилось, произошло оно бесследно. Его могли похитить, его могли убить, а возможно, он просто заблудился и погиб там, где его никто не видел. Одно можно сказать хоть с какой-то определенностью: он пропал – как вообще исчез с лица земли. Историю эту раздули газеты (интервью с родителями, интервью с детективами, назначенными на это дело, статьи об особенностях личности мальчика: в какие игры он любил играть, что ему нравилось есть), и О. начал подозревать, что присутствие этой беды, наложившейся на его собственную беду, что и говорить, гораздо меньшую, неизбежно. Что бы ни попадалось ему на глаза, все казалось лишь образом того, что у него внутри. Шли дни, и с каждым боль изнутри его понемногу вытаскивалась на поверхность. Его охватило ощущение утраты – и не отпускало. И бывали такие времена, когда утрата его была так велика и так давила, что ему казалось – не отпустит никогда.