Чарлз Буковски - Юг без севера (Истории похороненной жизни)
- До свидания.
Карл походил по комнате. Посмотрел на пишущую машинку. Вставил в нее листок бумаги, затем поразглядывал девчонку в изумительно коротенькой мини-юбке, проходившую мимо окна. Потом начал печатать:
"Марджи собиралась на свиданку с этим парнем но пути к ней этот парень встретил другого парня в кожаной куртке и парень в кожаной куртке распахнул свою кожаную куртку и показал ее парню свои сиськи поэтому ее парень приехал к Марджи и сказал что на свиданку прийти не сможет потому что парень в кожаной куртке показал ему свои сиськи..."
Карл поднес к губам пиво. Хорошо было писать снова.
ПОМНИШЬ ПЁРЛ-ХАРБОР?
Нам приходилось прогуливаться во дворе дважды в день - в середине утра и в середине дня. Делать особо было нечего. Люди становились друзьями на основе того, что привело их в тюрьму. Как сказал мой сокамерник Тэйлор, насильники детей и случаи непристойного обнажения находятся в самом низу социального порядка, а крупные мошенники и главари рэкета - на самом верху.
На прогулочном дворе Тэйлор со мной не разговаривал. Он прохаживался взад-вперед со своим крупным мошенником. Я сидел в одиночестве. Некоторые парни сворачивали шаром рубашку и играли в мяч. Казалось, им нравится. Средств развлечения заключенных явно было немного.
Я сидел. Вскоре заметил скучковавшуюся группу. Они играли в кости. Я поднялся и подошел. У меня оставалось немного меньше доллара мелочи. Посмотрел, как несколько раз катнули. Хозяин костей взял несколько конов подряд. Я почувствовал, что его удача на этом кончится и поставил против него. Он обосрался. Я заработал четвертачок.
Всякий раз, когда кому-нибудь начинало везти, я отваливал, пока не прикидывал, что вот сейчас его веревочка разовьется. И тут ставил против него. Я заметил, что остальные мужики ставили на каждый кон. Я же поставил шесть раз и пять из них выиграл. Затем нас загнали обратно в камеры. Я опережал на доллар.
На следующее утро я встрял в игру пораньше и за утро сделал 2.25, а за день - 1.75. Когда игра закончилась, ко мне подошел этот пацан:
- У вас, кажется, ништяк идет, мистер.
Я дал пацану 15 центов. Он ушел вперед. Со мной поравнялся еще один мужик:
- Ты что-нибудь давал этому сукиному сыну?
- Ага. 15 центов.
- Он каждый раз с кона срывает. Не давай ему ничего.
- Я не заметил.
- Точно. Рвет с кона. Своего не упустит.
- Понаблюдаю за ним завтра.
- А кроме этого, он сидит за непристойное обнажение, мать его. Показывал пипиську маленьким девочкам.
- Ага, - ответил я. - Терпеть не могу таких хуесосов.
Пища была паршивой. Как-то вечером после ужина я упомянул Тэйлору, что выигрываю в кости.
- А знаешь, - сказал он, - ты ведь можешь еду себе здесь покупать, хорошую еду.
- Как?
- Когда гасят свет, приходит повар. Ты получаешь то же, что ест начальник тюрьмы, самое лучшее. Десерт, все дела. Повар хороший. Начальник его здесь поэтому и держит.
- Сколько нам будет стоить пара ужинов?
- Дай ему дайм. Не больше пятнадцати центов.
- И все?
- Если дашь больше, он подумает, что ты осел.
- Ладно. Пятнадцать центов.
Тэйлор договорился. На следующую ночь, когда вырубили свет, мы сидели, ждали повара и давили клопов, одного за другим.
- Этот повар пришил двоих. Клевый сукин сын, но гад порядочный. Грохнул одного, отсидел червонец, откинулся и через два-три дня грохнул второго. Здесь вообще-то пересылка, но начальник держит его тут постоянно, потому что он - хороший повар.
Мы услышали, как кто-то подходит. Повар. Я встал, и он просунул нам пищу. Я отнес ее на стол, затем вернулся к двери камеры. Действительно здоровый сукин сын, двоих укокошил. Я дал ему 15 центов.
- Спасибо, приятель, мне завтра тоже приходить?
- Каждый вечер.
Мы с Тэйлором сели ужинать. Все лежало на тарелках. Кофе был хорош и горяч, мясо - ростбиф - нежное. Пюре, зеленый горошек, бисквиты, подливка, масло и яблочный пирожок. Я так хорошо не ел лет пять.
- Однажды этот повар моряку в шоколадный цех заехал. Так его отхарил, что тот ходить не мог. Моряка пришлось госпитализировать.
Я набрал полный рот пюре с подливкой.
- Да ты не волнуйся, - успокоил меня Тэйлор. - Ты такой урод, что тебя никому ебать не захочется.
- Я больше беспокоюсь, как бы себе чутка ухватить.
- Ладно, я этих обсосов тебе покажу. Некоторые уже заняты, некоторые нет.
- Жратва хорошая.
- Говна не держим. Тут есть два вида петушни. Те, что сели пидорами, и те, кого в тюрьме опустили. Пятерок никогда не хватает, поэтому парням приходится лишних себе прихватывать, чтоб потребности удовлетворять.
- Разумно.
- Тюремная петушня обычно слегка с прибабахом, поскольку им по голове сильно стучат. Сначала они ерепенятся.
- Во как?
- Ага. А потом смекают, что лучше быть живым пинчем, чем дохлой целкой.
Мы доели ужин, разошлись по люлькам, посражались с клопами и попробовали заснуть.
Каждый день я продолжал выигрывать в кости. Я начал ставить потяжелее, но все равно выигрывал. Жизнь в тюряге становилась все лучше и лучше. Однажды мне запретили прогулку. Навестить меня пришли два агента ФБР. Они задали несколько вопросов, затем один сказал:
- Мы твое дело изучили. До суда не дойдет. Тебя заберут в призывной центр. Если армия тебя примет, пойдешь в армию. Если отклонит, снова выйдешь на гражданку.
- А мне в тюрьме уже почти понравилось, - сказал я.
- Да, выглядишь ты неплохо.
- Никакого напряга, - ответил я, - за квартиру платить не надо, за коммунальные услуги тоже, с подружками не ссорюсь, налогов никаких, номера получать не надо, нет талонов на еду, бодунов...
- Поумничай еще, мы тебя живо проучим.
- Ой блядь, - ответил я, - я же пошутил. Чем я не Боб Хоуп?
- Боб Хоуп - хороший американец.
- Я б тоже был хорошим, если б у меня столько же бабок было.
- Мели-мели. Мы тебе покажем, где раки зимуют.
Я промолчал. У одного парня при себе был портфель. Он и поднялся первым. Второй вышел за ним следом.
Нам всем обед дали с собой и затолкали в грузовик. Человек двадцать-двадцать пять. Парни позавтракали лишь полтора часа назад, но уже развернули свои пакетики. Неплохо: бутерброд с колбасой, бутерброд с арахисовым маслом и гнилой банан. Свой обед я отдал парням. Все они сидели очень тихо. Никто не острил. Все смотрели прямо перед собой. Большинство черные или коричневые. И все как один - здоровенные.
Медосмотр я прошел, наступила очередь психиатра.
- Генри Чинаски?
- Да.
- Садитесь.
Я сел.
- Вы верите в войну?
- Нет.
- Вы хотите пойти на войну?
- Да.
Он посмотрел на меня. Я не сводил взгляда со своих ног. Казалось, он погрузился в чтение вороха бумаг на столе. Прошло несколько минут. Четыре, пять, шесть, семь минут. Затем он заговорил:
- Послушайте, у меня в следующую среду будет вечеринка. Приглашены врачи, юристы, художники, писатели, актеры, вот такой народ. Я вижу, что вы - человек интеллигентный. Я хочу, чтобы вы тоже пришли. Придете?
- Нет.
Он начал писать. Он все писал, писал и писал. Откуда он столько про меня знает?
Я сам о себе столько не знаю.
Я не стал ему мешать. Мне было все равно. Теперь, когда на войну я попасть не мог, я войны этой почти желал. Однако, в то же время я радовался, что меня там нет. Врач закончил писать. Я почувствовал, как обвел их вокруг пальца. Против войны я возражал не потому, что пришлось бы кого-то убивать или подлезть под пулю самому без всякого смысла. Едва ли это имело значение. Я возражал против того, что меня лишали права сидеть в какой-нибудь комнатешке, недоедать, глотать дешевое пойло и сходить с ума по-своему в собственное удовольствие.
Я не хотел, чтобы меня будил по утрам своим горном какой-нибудь чувак. Я не хотел спать в казарме с кучей здоровых сексуально озабоченных любящих футбол перекормленных остроумных дрочливых славнющих перепуганных розовых пердящих залипающих на мамочках скромных играющих в баскетбол американских мальчишек, с которыми придется водить дружбу, напиваться в увольнительных, лежать вместе на спине и слушать десятки несмешных, тупых и грязных шуток. Я не хотел их чесучих одеял, их чесучих обмундирований, их чесучей гуманности. Я не хотел срать с ними в одном месте, ссать с ними в одном месте или делиться с ними одной блядью. Я не хотел видеть их ногти на ногах и читать их письма из дому. Я не хотел разглядывать их подпрыгивающие задницы в одном строю, я не хотел с ними дружить, я не хотел с ними враждовать, я не хотел ни их, ни этого, ничего. Убивать или быть убитым едва ли имело значение.
После двух часов ожидания на жесткой лавочке в туннеле, буром, как выгребная яма, где дуло холодным сквозняком, меня отпустили, и я вышел наружу, на север.
Остановился купить сигарет. Задержался в первом же баре, сел, заказал скотча с водой, содрал целлофан с пачки, вытащил покурку, зажег, взял стакан в руку, отпил половину, затянулся, поглядел на свою симпатичную физиономию в зеркале.
