Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен
В полночь с пятницы на субботу Горацио сказал себе: ну что ж, здесь мы все обнюхали, теперь самое время войти в Старый город. Пройдя вдоль освещенной стены, они подошли к Яффским воротам. Ночной патруль заметил их издалека. От сонливых молодых солдат пахло оружейным маслом, они гладили и ласкали их. Всю ночь они жались к стенам на узких улочках и дождались, пока стали подниматься жалюзи на окнах магазинов и потекли ароматы свежих бубликов, крепкого кофе и сваренных вкрутую яиц. Стали появляться первые туристы. Сучка ела свой завтрак в уличной грязи, и даже он смог проглотить немного. Отсюда начинались паломничества – от церкви к церкви, от мечети к мечети, от синагоги к синагоге. Они стояли в тусклых проемах дверей, вдыхали запах ладана, слушали голоса муэдзинов и шепоты еврейских молитв. Сучка всюду следовала за ним и распространяла запах течки. Погода изменилась, вместо теплого воздуха и мягких облаков на синем небе – холодный ветер, тучи и иногда капли дождя, и тем не менее они оба чувствовали, что движение весны продолжается.
Ближе к обеду они пришли к широкой Стене, волнующей запахами мяты, мха и старых камней, но как только они попробовали подойти к камням, их тут же прогнали. Бесшумная и мягкая походка не помогала: охранники упорно отгоняли их от Стены. Он подумал, что, может быть, если у него будет кипа, то его пропустят, и схватил зубами один из черных бумажных уборов, лежавших на столе неподалеку, но охранник кинулся к нему и больно ударил. Тогда они вышли через Мусорные ворота и пошли за стеной Старого города. Горацио чувствовал себя превосходно и немного полизал камни стен. Они продолжили путь и вошли обратно в город, поднявшись по Золотым воротам на Храмовую гору в сторону большой мечети, где он рассчитывал спуститься обратно к Стене. Рядом с мечетью они увидели будку, которую сторожил охранник-араб. Они проскользнули мимо него, но охранник проснулся и погнался за ними, ругаясь по-арабски. Горацио попытался затесаться между туристами, но войти ему все равно не дали. Он изо всех сил старался быть маленьким и бесшумным, но его все равно замечали и колотили. К тому же пропала сучка, и вокруг поднялась суматоха. Он побежал и обнаружил каменную лестницу, ведущую с площадки вниз, она была закрыта решеткой. Он подумал, что, пожалуй, там, внизу, он сможет принюхаться к коллективному бессознательному. Он быстро скользнул между прутьями решетки и побежал по извилистым тоннелям, старым пещерам, чувствуя запахи древних пожаров, исторических страхов, запахи козьего навоза и подпочвенных вод, – с удивлением он обнаружил, что все эти запахи уже знакомы ему по его снам. Он растрогался от этого открытия, полаял из глубины и продолжил свой бег, пока не достиг новодельной каменной стены. Там он немного поплутал, нашел дорогу назад, а когда он поднялся, было уже поздно – наступил праздничный вечер. Он решил найти пропавшую сучку и нашел ее – старый охранник поймал ее и привязал к своему стулу. Возле нее лежала сухая пита и стояло блюдце с водой. Она сразу почувствовала приближение Горацио и заскулила. Старик встал, погладил ее и уложил снова на землю, даже пощекотал ей лапы. «Мерзкий старикашка», – подумал Горацио. Он немного переждал, потом обошел кругом, подошел к ней сзади и попытался зубами развязать веревку, но старик тут же заметил его, замахнулся палкой и прогнал. Горацио отбежал в сторону, спрятался между двумя камнями и не сводил глаз с сучки, так и оставшейся в проходе между Стеной Плача и большой мечетью. Через некоторое время он увидел, как беззубый старикашка стягивает веревку на ее шее. Горацио залаял изо всех сил: «Беги, а то сейчас превратишься в арабскую собаку и ко всем твоим бедам добавятся еще и арабские!» Старик вытащил нож, Горацио зарычал на него, и старик тоже сердито зарычал, а потом бросил в него нож. Горацио убежал.
Стало совсем темно, улицы опустели. Горацио удивился, какая тишина царит в Иерусалиме на исходе субботы. Он-то привык к исходу шаббата в Тель-Авиве, там он совсем другой. Он выбежал из Львиных ворот в Новый город, он торопился, чтобы позвать на помощь. Но небо было темное, а людей на улицах почти не было. Он был голоден и чувствовал жалость к себе, бездомному. В Меа-Шарим он увидел полыхающие мусорные баки. «Сумасшедший город!» – подумал он. Около полуночи он вернулся на площадку перед мечетью. Сучка все еще была там, на ее шее висела тяжелая цепь. Она спала, а старик, закутавшись в старый плащ, готовил что-то на переносной горелке. Закончив готовить, он разбудил ее и накормил. Она виляла хвостом, растянулась в ногах у старика и перевернулась на спину. Внизу, недалеко, прошли еврейские солдаты. Горацио в изумлении думал: хорошо, что я не влюбился в нее, надо же, какая сволочь, ну и оставайся там привязанная, между двумя лагерями, в вечном конфликте, в историческом парадоксе. И он развернулся и пошел прочь, спустился к раскопкам в Верхнем городе, обнюхал древние камни, нашел в грязи кость собаки, которая была убита в большом восстании, и его потрясенная душа плакала. Этот Иерусалим настоящая мышеловка, как покидают его, как вырывают его из сердца? Кто выведет его отсюда? Взойти на Масличную гору и пойти бродить по пустыне. Нет, пожалуйста, верни меня на запад. Он вернулся на тропу и снова пошел вдоль длинной стены, которую уже больше не подсвечивали, направляясь на север, туда, где остался сумасшедший дом. Какой же это дом, говорил Аси, и действительно, это не дом, там не будет никакого монолога, только плач в темноте. Как в том вагоне грузового поезда. Конечно, вдруг подумал он, поезд. Может быть, он сможет уехать отсюда так же, как приехал. Надо только найти дорогу. Это где-то рядом с мельницей… Он забрался на гору Сион, увидел издали мельницу в Ямин-Моше и поспешил к ней. Поднялся по улице Царя Давида, пробежал мимо гостиницы и оказался у железных ворот театра Хан. Он облизал доску объявлений и вспомнил, как она стояла здесь рядом с ним с порванной веревкой на шее. Я должен был лучше следить за ней, подумал он. Иерусалим поглотил ее. Но вот наконец вокзал, и ворота его открыты, и поезд стоит и ждет его.
«Ну, теперь уж я не заблужусь». Горацио переходит от вагона к вагону, пока не находит один с открытой дверью, проскальзывает внутрь, втискивается под одно из сидений и засыпает. «Все. Утро вечера мудренее, надо отдохнуть». Утром его будят голоса людей – переполох, суматоха, люди давятся с коробками и узлами, можно подумать, все население Иерусалима решило сбежать из этого города вместе с Горацио. Спустя немного времени его находят и криками гоняют с одного места на другое. Никто не знает, чей это пес, его ловят и решают дождаться контролера и передать ему. Прекрасно, думает Горацио, до Тель-Авива я все-таки как-нибудь доберусь. И, свернувшись в клубок, он притворяется, что плохо себя чувствует.
«Достаточно. Дальше я знаю. Так что монолог все-таки будет». Поезд ехал между гор, воздух постепенно нагревался. В окнах мелькало голубое небо. Горацио чувствовал себя мягким и слабым, он вызывал сочувствие. Маленькая девочка погладила его и показала его своей маме, а когда поезд остановился на станции и его стали выгонять из вагона, она расплакалась навзрыд. Так, полумертвый безбилетник, он нашел защиту у маленькой девочки и все-таки доехал до Тель-Авива. Здравствуй, Тель-Авив! Это мой дом! Я вернулся к тебе на руках у маленькой девочки и ее матери, они несут меня. Меня пожалели, я несчастное животное. Воздух в Тель-Авиве влажный, нежно греет весеннее солнце, чудесный полдень, и хотя я не знал этой станции, я на ней ни разу не был, все равно – меня переполняло острое ощущение дома. Здесь мой дом, здесь место последнего монолога, круг замкнется. И это правильно. Я должен найти дом Аси. В одно мгновение я спрыгнул с рук, спасибо за помощь, из благодарности потявкал и побежал по городу. Город стал больше, разросся за пять лет, которые я здесь не был, я даже немного путаюсь в нем, но это приятное чувство. Первым делом нужно найти море, потому что дом рядом с морем.
Я заблудился, конечно, заблудился, но это было радостно. Бездомный и счастливый, я бежал по улицам, смеялся и размахивал хвостом на весь Тель-Авив. Прибежав на берег, я попробовал укусить море и вслушивался в его музыку. Я вернулся домой. Я провалялся на пляже до вечера, раздумывая, как найти дом и не заблудиться. Я разработал метод – прочесать весь пляж, гостиницу за гостиницей, обнюхать все улицы, пройти напрямую на восток, а потом вернуться на западную сторону, к морю, и пойти на север. Но тут Тель-Авив затих. С улиц исчезли автомобили, закрылись магазины, люди стали расходиться из кафе. Я уж решил, не настала ли снова пятница. Что если в Иерусалиме своя собственная пятница? А в Тель-Авиве своя? Может, Иерусалим стал религиозной автономией. Медленно опускалась ночь. Люди в кипах идут по улицам, у них хорошее настроение. Автобусы пропали. Меня охватил страх: мне пришло в голову – может, дом сломали, а вместо него построили гостиницу? Вдруг я увидел знакомое дерево. Рожковое дерево, около которого я всегда задирал лапу, проходя мимо, а рядом с ним магазин, вокруг которого припаркованы машины. Я упал на лапы – здесь даже сохранился мой запах, я отличу его от тысячи других. И тогда глаза мои медленно поднялись, и я увидел дом. Вот он, любимый. Ворота покрашены заново, несколько балконов заделаны новыми окнами из алюминия. Глаза мои поднимаются выше и выше, до третьего этажа. В окнах темно. Где они?
