Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен

– Ну так куда же?

Я называю ему место.

– Боже! – восклицает он. – И это вы так тщательно от меня скрывали. Это же психушка.

– Я и не предполагал, что это место так хорошо тебе знакомо, – не без иронии замечаю я.

– Знакомо, ты прав, брат. Ты не первый, кого я туда отвожу. И, можешь мне поверить, – не последний.

Такси огибает Акко справа. Нежные пастельные тона, ряды гигантских эвкалиптов, некогда спасших Израиль, обеспечивают теперь местную промышленность сырьем для производства плетеной мебели. Пролетает мимо старая железнодорожная станция, на площадке возле которой в тщетном ожидании пассажиров дремлют несколько допотопных такси, облитых медовым золотом рассвета. Пропыленные улицы, арабы, на своих тележках развозящие горячие питы, машины, в ряд прижавшиеся к тротуару. Редкие перекрестки, от которых ответвляются местные дороги, уходящие в Галилею. Но нам сейчас не нужны красоты Галилеи, мы движемся точно на север. Еще раз пересекаем рельсы, уходящие по направлению к морю.

Солнце то выглядывает из облаков, то прячется в них. Такси замедляет ход. Пробка. Ряды машин жмутся друг к другу, словно овцы. Машина стоит как влитая. А время… Время уходит. Почему мы стоим? Я чувствую, как сильно бьется сердце. Не в силах совладать с нетерпением, я обращаюсь к шоферу, едва сдерживая крик:

– В чем дело?

Он молча кивает, и я вижу, как огромная свора собак трусцой перебегает дорогу, презирая смерть. Машины начинают гудеть, одна за другой – потом десять, потом… Сколько их там? Кое-кто уже двинулся в объезд по обочине. В десятке метров от нас я замечаю столб с указателем – толстая желтая стрела указывает нам местонахождение больницы. АШИТА. Несколько секунд хода – и наш путь свободен. Но собаки – откуда их столько набежало, с задранными хвостами и истекающих слюной, набралось в этом месте? – не дают нам сдвинуться с места.

– Собачья свадьба, – говорит шофер. – Надо ждать.

И все ждут.

Наконец железная кавалькада, набирая скорость, снимается с места. Такси, чуть вырулив из общего потока, подъезжает к уже знакомым воротам. За последние несколько дней я здесь уже в четвертый раз. А ведь еще вчера я был уверен, что никогда в жизни больше сюда не вернусь. Солнце светит прямо в глаза. Прищурившись, я различаю горизонт и гору. Через несколько часов все это станет невозвратимым воспоминанием, уйдет в прошлое. И горизонт, и море, и заросли кустарников, и белые домики на зеленых лужайках.

– Стоп, – кричу я шоферу. – Остановись! – И я хватаю его за плечи.

Он нажимает на тормоз и недовольно бурчит:

– В чем дело?

Но мне некогда пускаться с ним в объяснения, потому что я вижу подъезжающую в этот момент белую машину Кальдерона.

А пока что мы снова начинаем движение, так как шофер снял с тормоза ногу.

– Стоп, я сказал!

Из белой машины, остановившейся возле ворот, выбираются люди. Среди них я узнаю знакомую мне фигуру Цви.

– Ты остановишься или нет?

– Прямо здесь?

– Прямо здесь. Я что, невнятно говорю?

– Но… – Шофер смотрит на меня недобрым взглядом.

– Никаких «но». Стой здесь и жди меня. Через пятнадцать минут я вернусь обратно.

– Я могу подвести машину прямо к палатам. Предыдущие пассажиры всегда требовали, чтобы я въехал прямо в середину этой психушки.

– Это не твоя печаль. Стой здесь и жди. Через пятнадцать минут я вернусь. Самое большее – через полчаса. Можешь меня подождать?

– Нет.

– Почему «нет»?

– Потому что я уже раз пролетел с таким фокусом. Торчал здесь полдня, ожидая, пока появится какой-то тип, которого должны были в этот день выписать отсюда. Насколько мне известно, он до сих пор еще здесь.

– Э-э… брат! Послушай! Я-то ведь не пациент. Я должен просто передать кое-какие документы. Если ты нервничаешь, давай я сейчас заплачу тебе за рейс сюда и за обратную дорогу.

– Другой разговор. Договоримся так – ты сейчас оплачиваешь мне поездку сюда и за ожидание – скажем, за час. Годится?

– Вполне. Ты, случайно, не в курсе, который сейчас час?

Водитель рассматривает долларовые купюры, повернув их против солнца. Интересно, что он хочет в них разглядеть? Я выхожу из машины и большими шагами устремляюсь в поле, оставляя за собой дорогу, пробираюсь мимо ровных рядов брюссельской капусты, иду по мокрой, раскисшей земле, кое-где присыпанной нанесенным с моря песком, стараясь не пропустить дыру в ограждении, о которой мне рассказывали пациенты. Желтоватый солнечный свет окрашивает капустные побеги синим оттенком, я двигаюсь по этому капустному морю направо, в северном направлении, где можно еще разглядеть домики поселения. Трактор тащит прицеп, доверху нагруженный трубами для полива, и с равными интервалами сбрасывает их на поле. За моей спиной огромная моя тень крадется по земле. Отечество… почему ты не хочешь стать родиной? Теперь уже никаких сомнений быть не может – она хотела меня убить. Если бы она только сейчас сошла с ума, я бы остался ухаживать за ней, но она использовала свой приступ только для того, чтобы свести со мною старые счеты. И я ее разочаровал? Что ж, подожди, и ты увидишь, на что я сейчас способен. В это самое время, поутру, Конни в своей сверхсовременной кухне мелет кофе. Беременная женщина, одна-одинешенька, беременная на последних неделях. Стоит мелет кофе, думает обо мне и удивляется, куда я подевался. А я – здесь. Я здесь, и я вернулся, чтобы вернуть себе мое. Я добрался до старой бетонной стены, украсившей себя гирляндами высохших виноградных лиан, вырванных из земли и образовавших живописные завалы, скрепленные внушительным количеством колючей проволоки… Но где же дыра? Я стою у места, где стена закончилась, но и здесь пролом намертво запечатан колючей проволокой и «спиралью Бруно». Я что, заблудился? Пытаюсь продавиться. Но стена только пружинит, внизу нет просвета, а щель заложена древними валунами, оставшимися еще со времен проходившего здесь римского акведука – они встречаются в этой части страны на каждом шагу. Я карабкаюсь наверх, пользуясь, как ступенями, остатками водосборника, больница теперь подо мною. И мне отчетливо видны лужайки и дорожки и даже маленький домик библиотеки, в которой совсем недавно летел по воздуху лист пергаментной бумаги с договором о разводе. Я обернулся и увидел, что черное такси припарковалось вплотную к железнодорожным рельсам впритык к автомобилю Кальдерона.

Надо спешить.

Сумерки – но это не вечер, а тучи, они перехватили солнечные лучи, от которых до земли долетают лишь сверкающие обломки. Но тебе бояться нечего. Ты ведь и не нуждаешься в полном свете дня, ты ведь не новичок в этих краях и должен знать путь и сюда и отсюда. За последние десять дней ты здесь уже в четвертый раз. Надо найти этот пролом. Давай соберись. Подумай хорошенько. Оглядись. Видишь вон там – группа деревьев. Резиновая змея пожарного насоса кольцами распласталась по земле, возле нее кто-то стоит и медленными движениями окапывает маленький погибающий куст – уж не немой ли это великан трудится так усердно? Я прохожу мимо него, но он меня не замечает. Проходи, не медли. Быстрее. Спроси у нее, где бумаги, и добейся от нее отказа от претензии на квартиру. Это дело надо развалить – сделать это следует тому юристу из Тель-Авива. Я нахлобучиваю свою шляпу поплотнее. Дверь в библиотеку открыта, комья грязи совсем затвердели, высохнув. Здесь нет ни души. Тишина. Ощущение возможной опасности. Ароматные запахи весенних сумерек. А вот и ее коттедж. Три года тому назад, когда я впервые навестил ее, дождь лил как из ведра; она сидела, закутавшись во что-то неопределенное, возле керосиновой печки и просила, чтобы я рассказал ей о заснеженной Америке. Это было тогда, когда я обещал, что буду ей писать.

Потихонечку я проник в палату, готовый к любой неожиданности. Ряды кроватей – частью прибранные, частью нет, крошечная, чрезмерно прифранченная леди лет сорока, сидящая на стуле у окна возле огромного чемодана, читала женский журнал. Она взглянула на меня, и по лицу ее прошла судорога. Я приподнял шляпу и поклонился.