Хулио Кортасар - Киндберг
Обзор книги Хулио Кортасар - Киндберг
Кортасар Хулио
Киндберг
Хулио Кортасар
Киндберг
Киндберг... странное название, взять и перевести не вдумываясь, с ходу - детская горка, а можно иначе: милая, приветная гора, впрочем, какая разница, место и место, куда приезжают вечером прямо из ливня, который, бешено фыркая, лупит по ветровому стеклу; старый отель с уходящими вглубь галереями, где все устроено так, чтобы разом забыть, что снаружи по-прежнему льет, скребется, стучит, - словом, место, где можно переодеться, отойти душой, укрыться от непогоды, от всего; а вот и суп в большой серебряной супнице, белое сухое вино, ты ломаешь хлеб, и первый кусок - Лине, она держит его на ладошке, точно щедрый дар - так оно, отчасти, выходит! - и вдруг дует на него, поди пойми зачем, но до чего красиво взмывает, вздрагивает ее челка, и это дуновение, будто слетевшее с руки, с хлеба, приподнимает наконец занавес крохотного театра, и Марсело сможет теперь увидеть выбежавшие на сцену мысли Лины, образы и воспоминания Лины, которая жадно глотает душистый суп, не переставая улыбаться.
Но нет, чистый, почти детский лоб - без единой складки, и поначалу лишь голос роняет по крупинке что-то от ее сути и дает возможность увидеть Лину в первом приближении: она чилийка, да-да, а то, что непрерывно напевает, знакомая тема Арчи Шеппа, ногти слегка обкусанные, но чистые, удивительно чистые, при том что все на ней мятое, грязное после автостопа, после ночевок на фермах, в сараях и других пристанищах молодежи. Молодежь, смеется Лина, схлебывая с ложки суп, точно голодный медвежонок, клянусь, ты не имеешь о ней ни малейшего представления - это ископаемые, поверь, ходячие мертвецы, как в том фильме ужасов Ромеро.
Марсело чуть было не спросил, что за Ромеро, но не стоит, пусть себе болтает, так занятно вдруг оказаться рядом с искренним восторгом от горячей еды, с радостью от комнаты, где ждет, потрескивая, горящий камин, - словом, всего, что вместил в пузырик буржуазного достатка верный покровитель приезжих с тугими бумажниками; и об этот пузырь дробится, разлетается пылью дождь, точь-в-точь как под вечер, в сумерках, он дробился о молочно-белое лицо Лины, стоявшей у края дороги, на опушке леса, что за нелепое место для автостопа? - почему нелепое, ведь повезло же, ну-ка ешь, медвежонок, налей себе еще супа, смотри - заболеешь ангиной, волосы совсем мокрые; но камин ждет, весело потрескивая там, в комнате, где красуется широченная кровать в стиле ампир, зеркала до полу, столики с гнутыми ножками, бахрома, портьеры, да-да, так с чего ты стояла там под таким ливнем, ну скажи, твоя мама всыпала бы тебе по первое число?
Ходячие мертвецы, повторяет Лина, путешествовать надо в одиночку, дождь, конечно, не подарок, но в этом плаще, поверь, не промокнешь, разве что волосы и ноги немного, вот и все, ерунда, в случае чего - таблетка аспирина... Опустевшая хлебница снова полна верхом, и медвежонок лихо расправляется с мягким батоном масло - мечта, а ты что делаешь? Почему разъезжаешь в такой роскошной машине, а почему ты? а-а-а, ты - аргентинец! И в один голос - да, вот он, счастливый случай, не подкачал, надо же, не остановись Марсело за восемь километров отсюда - промочить горло, эта лесная зверюшка сидела бы сейчас в другой машине или торчала в лесу под дождем, кто я? - агент, торгующий прессованными плитами, да-да, без конца в разъездах, а сейчас надо добить два дела сразу. Лина слушает сосредоточенно - что такое прессованные плиты? разумеется, малоинтересная тема, но куда деваться, не соврешь, что ты - укротитель зверей, или кинорежиссер, или, чего там, Пол Маккартни, соль, пожалуйста. Поразительно: как она вдруг резка в движениях не то птица, жучок, нет - самый настоящий медвежонок, пляшущая челка и прихотливый мотив Арчи Шеппа, та-ра-ра, у тебя есть его пластинки, то есть как? а-а-а, ну понятно, Н-да, понятно, усмехается про себя Марсело, выходит, у него не должно быть этих пластинок, но самое смешное - вот идиот! - что они есть и временами он слушает их с Марлен в Брюсселе, вот так, только ему не дано вжиться в них, как Лине, которая мурлычет Арчи Шеппа чуть не после каждого глотка, ее улыбка - все разом: свободный джаз, кусочки гуляша, автостоп, промокший медвежонок, та-ра-ра, никогда так не везло, ты молодчина! Да, молодчина и не промах, Марсело напевает любимую мелодию - вот он его реванш! - но мяч вне игры, это - аккордеон, а она - другое поколение, старина, она - зверюшка, Арчи Шепп, а не танго, че!
И томительно-сладко щекочет, сводит легкой судорогой все время, с той самой минуты, когда они свернули в Киндберг; машина стоит в огромном ветхом ангаре,старуха светит на дорогу допотопным фонарем, Марсело - чемодан и портфель, Лина - рюкзак и хлюпающие шаги, приглашение на ужин принято еще в дороге, поговорим-поболтаем, дождь как из пулемета, какой смысл ехать на ночь глядя, давай остановимся в этом Киндберге, поужинаем, - о, прекрасно, спасибо, ну просто здорово! ты пообсохнешь, а лучше остаться до утра, пусть льет, пусть льет, а зайчишка переждет, ха-ха, конечно, ой, как тепло в этом отеле, вот красота! последняя капелька на челке, рюкзак через плечо, лесной медвежонок, герлскаут с добрым дядюшкой, я закажу номера - обсохнешь до ужина. И опять это горячее щекотное внизу, иголочками, а Лина вскидывает глаза, сплошная челка - номера? чего ради? бери один на двоих! Он смотрит в сторону, и снова щекотно тянет, расприятнонеприятно, тогда - о чем речь, тогда чудо, тогда - зверюшка, супчик, камин, ну и ну! еще одна в твоей жизни, тебе повезло, старина, она очень и очень! Марсело настороженно следит за Линой, а она спиной к нему вытаскивает из рюкзака другие джинсы и черный свитер и без умолку болтает - вот это камин, слышишь, какой пахучий огонь! Он перерывает весь чемодан, отыскивая аспирин среди дезодорантов, витаминов, лосьонов после бритья. Куда ты собралась ехать? не знаю, у меня письмо для одних ребят, хиппи, они в Копенгагене, и рисунки, мне их дала Сесилия в Сантьяго, ребята, сказала, прекрасные, Лина небрежно развешивает мокрую одежду прямо на шелковой ширме и вытряхивает рюкзак - надо видеть! - на столик времен Франца Иосифа, с позолотой и арабесками: Джеймс Болдуин, клинекс, пуговицы, темные очки, коробочки, Пабло Неруда, гигиенические пакеты, карта Германии, ой, умираю от голода, Марсело, мне нравится твое имя - звучит, ну зверски хочу есть! так пошли, малыш, под душем, считай, ты уже побывала, а рюкзак приведешь в порядок потом. Лина резко поднимает голову и стреляет глазищами: я никогда и нигде не навожу порядка, с какой стати, рюкзак - это как я, или мое путешествие, или политика, все вперемешку, вверх тормашками, какой же смысл? Вот соплюха, ахает про себя Марсело, и по-прежнему щекочет, тянет внизу (аспирин надо дать перед самым кофе, так лучше), но Лина несколько смущена этим словесным барьером: "малыш", "мыслимо ли ездить вот так, одной?"; за супом она рассмеялась: молодежь, поверь, допотопные ископаемые, ходячие мертвецы, как в фильме Ромеро. И постепенно в животе - гуляш, тепло, довольный донелья медвежонок, вино - вместо щекотного покалывания нарастает что-то похожее на радость, покой, да пусть себе несет свою чепуховину, пусть вещает о взглядах на мир, он и сам, должно быть, забивал себе этим голову в свое время, а впрочем, стоит ли вспоминать забылось, туман, пусть смотрит на него из-под занавеса-челочки, вдруг задумчивая, озабоченная, и следом - та-ра-ра, Шепп, ой, как тут хорошо, у меня уже все высохло, а знаешь, под Авиньоном я целых пять часов прождала мпшину, ветрище жуткий, крыши срывало с домов, на моих глазах - ты веришь? птица разбилась о дерево и упала, как тряпочная, да-да, перец, пожалуйста!
Значит, ты (уносят пустое блюдо) вот таким манером думаешь попасть в Данию, а хоть какие-то деньги у тебя есть? конечно, доберусь, ты разве не любишь салата? тогда подвинь мне - ем не наемся! Как забавно она наворачивает на вилку листья и жует их старательно, проглатывая вместе с темами Арчи Шеппа, а то вдруг - пфф! - маленький серебристый пузырек в уголке влажного лоснящегося рта, очень красивые губы, твердо очерченные, такие как надо, прямо с рисунков мастеров Возрождения, прошлая осень с Марлен во Флоренции, вспомни эти губы, которые так любили рисовать гениальные мужеложцы, - с чувственным изломом, загадочные и так далее, надо же, как ударил в голову этот рислинг, а медвежонок говорит и говорит, уплетаю вовсю, и та-ра-ра, Шепп, непостижимо, как я окончила философский в Сантьяго, мне еще читать не перечитать, теперь возьмусь за книги. Ишь ты, бедная зверюшка, сколько радости от свежего салата и Спинозы, которого собралась проглотить за шесть месяцев заодно с Алленом Гинзбергом и Арчи Шеппом, интересно, что она еще успеет выложить из этой модной муры, пока принесут кофе (не забыть про аспирин, вот соплюха, дождь всю изгваздал, прямо перещупал там, на дороге, еще разболеется, не приведи бог). А между тем с последними кусочками гуляша и неизменным Арчи Шеппом что-то понемногу сдвигалось, какой-то новый поворот, слова вроде те же: Спиноза, Копенгаген, но все - иначе, да-да, перед ним Лина, которая ломает хлеб, пьет вино, сияет довольными глазами, она далеко и в то же время - близко, что-то в ней переменилось к середине ночи, хотя слова "близко" и "далеко" почти ничего не говорят, тут - другое, тут - показ, видимость, будто Лина показывает ему вовсе не себя, тогда что же, ну скажи, скажи. Два тоненьких кусочка швейцарского сыра, почему ты не ешь, Марсело, такая вкуснятина, ты, по-моему, ничего не ел, надо же, такой солидный человек, настоящий сеньор, правда? и все куришь-ишь-ишь-ишь - и ничего не ешь, даже не притронулся, может, вина, ну немного, неужели нет? с таким обалденным сыром, да выпей, не оставляй этот кусочек; да-да, еще хлеба, пожалуйста, с ума сойти, сколько я ем хлеба, и, представь, говорят, что я склонна к полноте, вот то, что слышишь, животик отрос, верно - пока не заметно, а на самом деле - да, Шепп!
