Виктор Лихачев - Единственный крест
— Пасете, пасете. Увы, согласитесь: профессиональный уровень наших защитников резко упал. В прошлую пятницу мы от вас славно оторвались. Просто захотелось нам грибы пособирать без свидетелей, по лесу осеннему походить…
— Грибы в начале октября?
— Я же сказал — по лесу осеннему походить. А когда что-то ищешь, то обязательно находишь. Чего-нибудь или кого-нибудь. Впрочем, дело старое, забыли. Я к вам с подарком.
— Скоро Новый год?
— А вы, однако, пессимист, Сергей Александрович. Наверное, когда в лесу оказываетесь, количество будущих лет у кукушки загадываете?
— А у кого же еще? У вас другая птица имеется?
— Имеется. Дятел.
— Смешно. Правда. Так что вы о подарке говорили?
— Сергей Александрович, похоже, картина нашлась. Но сейчас, по телефону, я хотел бы минимум подробностей.
— Понимаю. Где вы сейчас находитесь?
— В телефонной будке, под окнами вашего управления.
— Я сейчас выхожу…
Уже через три минуты Раков и Сидорин сидели на скамейке в скверике.
Выслушав Асинкрита, следователь долго молчал, затем протянул ему руку.
— Примите мои поздравления.
— Спасибо, Лест… Сергей Александрович!
— Против Лейстреда не возражаю. Согласитесь, он был честный служака.
— Право слово, я не хотел вас обидеть.
Раков улыбнулся:
— Говорю же, все нормально. Только не обижайтесь и вы — какой из вас Шерлок Холмс?
— Вот как? Интересно.
— Он во всем шел от логики, а у вас с ней, Асинкрит Васильевич — не очень.
— И вы говорите мне это после того, как вам осталось только пойти и взять картину? После того, как я одной логикой убедил вас отпустить Лизу?
— Обиделись. Напрасно. Во-первых, так просто картину не возьмешь: мне надо доказать, что ее похитили именно Закряжская и Плошкин-Озерский. А во-вторых, кто сказал вам, наивный вы человек, что причиной освобождения Елизаветы Михайловны стала ваша логика?
— А что же еще?
— Так я вам и сказал. Тайна следствия. Кстати, как вам понравилась дача Слонимского?
Надо было видеть в этот момент лицо Сидорина. Затем он расхохотался — от всей души, вспугнув бегающих вокруг голубей.
— А я вас недооценил, Сергей Александрович.
— На том стоим. Скажу вам больше: уже после первого допроса Елизаветы Михайловны я убедился в ее невиновности. Но что прикажете мне делать, когда улик против нее полным-полно, а моему самому высокому начальнику каждый день губернатор звонит, мол, если хочешь на своем месте усидеть, поторопись с докладом о раскрытии дела. И тут появляетесь вы…
— У которого нелады с логикой. А почему же тогда я… как бы это поскромней сказать?
— Да уж говорите прямо: раскрыли дело?
— Заметьте, это вы сказали.
— А вы подумали. Асинкрит Васильевич, повторяю, дело будет раскрыто, когда картина Богданова-Бельского вновь будет висеть в музее, а Закряжская и ее дружок сядут на нары. Что же касается вашего вопроса… У меня три версии. Вольны выбирать любую.
— Слушаю.
— Первая. Я читал где-то, что одну книгу в жизни может написать любой человек. Так и в нашем случае — дилетантам всегда везет, особенно поначалу.
— Так себе версия, Сергей Александрович.
— Так у меня еще две в запасе. Правда, одна обидная для вас.
— Не стесняйтесь, говорите.
— И вы, и Львовский немного… скажем так — сумасшедшие. Или странные. Обыкновенный человек, я, к примеру, в мозги к Львовскому проникнуть не мог, как бы не пытался., вы — смогли. Как вам эта версия?
— Более убедительная.
— Ну, и, наконец, третья. Вы очень любите Елизавету Михайловну Толстикову. А любящее сердце способно на чудо.
— Это вы тоже в книге прочитали?
— Нет, дошел своим умом.
Сидорин встал, и, в свою очередь, протянул руку Ракову.
— Спасибо, Сергей Александрович.
— За что?
— За искренность, за то, что по моей гордости хорошо… вмазали. Я ведь действительно Бог знает что о себе возомнил. Что же касается ваших версий, то, мне кажется, все три имеют место в нашем случае быть.
Раков пристально посмотрел на Сидорина, затем улыбнулся.
— А могу я попросить вас не торопиться.
— В каком смысле?
— В прямом. Не спешите уходить. Полагаю, что у вас уже имеются идея по поводу того, как разоблачить Закряжскую и ее подельника? Может, обсудим?
* * *Этот день в краеведческом музее обещал быть самым обыкновенным, но его размеренное спокойствие нарушил визит Елизаветы Михайловны Толстиковой в кабинет заместителя директора музея по научной работе. Поначалу Лебедева даже растерялась, но затем взяла инициативу в свои руки.
— С возвращением, Елизавета Михайловна. Не буду лукавить и говорить, что я счастлива.
— Я понимаю.
— Выглядите вы неплохо. Может, имеет смысл, вместо всех этих диет лечь на пару деньков на нары?
— Лучше сразу года на четыре, Римма Львовна. Впрочем, я по другому поводу.
— Слушаю вас.
— Как вы сказали, на нарах у меня было достаточно времени, чтобы…
— Подумать?
— Нет, я и раньше старалась это делать. Но сейчас особенно остро понимаю: я была несправедлива по отношению ко многим людям, в том числе и к вам.
— Вот как?
— Именно так. Всегда видела перед собой заместителя директора музея по науке и… — Лиза хотела сказать: «стерву», но удержалась.
Обе женщины были взволнованы, поэтому Лебедева не обратила внимание на последние «и» Толстиковой.
— Впрочем, это не важно, — добавила Лиза.
— Как сказать, Елизавета Михайловна…
Толстикова улыбнулась.
— Но я договорю. В какой-то момент… да, именно так, я поняла, что вы — человек…
— Неужели?
— Человек, — Лиза постаралась не заметить иронии Лебедевой, — и…
— Звучу гордо?
— Нет. Вам бывает больно, как и мне. Вы тоже плачете ночами в одинокую подушку… И с каждым днем от вас тоже все дальше и дальше та маленькая девочка, которая была уверена в том, что в мире живут только добрые люди… Вот, кажется, и все. Пошла работать. Если вы, конечно, не возражаете.
И Лиза вышла из кабинета.
— Не возражаю, — словно исполнив роль эхо, ответила Лебедева. Вскоре она спустилась в кабинет Толстиковой и, в сущности, сказала те же самые слова. А еще через полчаса по музею уже бегал Слонимский, повторяя одну и ту же фразу: «Будьте готовы, господа-товарищи. Скоро приедет милиция, не пугайтесь! Будем вместе с органами делать полную инвентаризацию всех наших картин. И тех, что на стене, и тех… короче, вы поняли».
Лиза постаралась не выдать своего волнения, когда заметила, как после этих слов побледнела Закряжская, как подняла она трубку телефона, а затем быстро нажав на отбой, но, не положив трубку на место, вышла из комнаты. И вот в коридоре раздается голос Аделаиды Степановны:
