Канта Ибрагимов - Дом проблем
Остановился Мастаев у знакомых. По горским обычаям, тем более что гость холостой, хотели нохчи-келойцы устроить вечеринку, но Ваха еле убедил: завтра должен покорить Басхой-лам.
— Каждый уважающий себя местный мужчина должен, — поддержали гостя, — а то тропа зарастет. И этот единственный путь с запада на восток, с Аргунского ущелья на Кезеной-Ам, Макажой и Харачой навсегда исчезнет.
До зари они тронулись в путь. Проводник — на пару лет моложе Вахи, даже в темноте ориентировался на местности прекрасно, рассказывая на ходу гостю о старинных достопримечательностях. У одного уж очень мрачного в темноте строения он остановился — оказывается, это древний склеп. И здесь очень занимательная история. Однако сейчас Мастаеву это неинтересно. Он поглощен предстоящим нелегким испытанием, которое, как все отмечают, связано с большим риском. И здесь нельзя уповать только на силу и выносливость, нужен дух, дух горца, покорителя вершин. И проводник вновь и вновь, словно внушает:
— Тропа отвесная, главное, слиться с горой. И если она тебя примет — одолеешь. И помни — через первые пять-десять метров ты должен это понять. И еще есть шанс возвратиться. Далее — путь только вперед, вверх, либо мешком в пропасть.
Чуть светало. Небо уже было светлым, будто за занавесью включили свет в огромном окне. У самой стены на вид небольшая стремительная речушка Келой, вода в которой белая-белая, как разбавленное молоко. Облизывает она каменную твердь горы, да эти камни даже вода не точит.
Ваха уже знает силу и коварство этих на вид небольших горных речек: ледяные, стремительное течение которых с остроконечным каменным дном не даст просто так перейти вброд. Поэтому он указывает путь к единственной тропе, давно-давно здесь сложили своеобразный мост — два бревна, которые от брызг всегда мокры и скользки. И это словно своеобразный тест — если на таком мосту не выдержишь равновесие, то далее тебе делать точно нечего.
Он справился. У самого подножия, под рев реки, последний инструктаж, и вместе с рассветом, как и было рассчитано, они начали восхождение.
Через пять-десять движений проводник, идущий впереди, глянул вниз.
— Как ты? — орет он.
Мастаев только кивнул. Пару минут спустя, это повторилось, и все, местный не оборачивался, а все Вахе кричал:
— Не смотри вниз, не смотри вниз, только вверх!
Весь подъем — восемьсот метров — самой природой своеобразными террасами, словно для отдыха, поделен на четыре пролета. Все абсолютно разные: самый тяжелый, сплошь каменные сланцы, руки от утренней росы скользят, кровоточат — это первый этап, после которого на узкой террасе — всего метр — Ваха как родную обхватил тоненькую березку, которая неизвестно как здесь взошла, и ничего более не хочет. А его напарник сидит на самом краю, ноги свесил, из рюкзака чурек достал, протягивает. А Ваха в березку вцепился. И хорошо, что не рев, но речку уже и не видно, да еще слышно, а то звук стука его зубов по горам эхом бы прошелся.
— Пошли, — не дает особо проводник отдохнуть.
Второй этап полегче. Уклон более пологий. Здесь есть грунт, растут кустарники, низкие ели. И идти полегче, даже есть порою что-то вроде ступенек. Но тут не отдохнешь, разве что в полусогнутом состоянии. А переход самый долгий, после которого вновь терраса — каменный выступ — полметра, на котором лежишь и думаешь, то ли ветром снесет, то ли скала обломится. Словом, это для Вахи не отдых. А проводник вновь ноги свесил, чай из бурдюка пьет.
— Поешь, поешь, — уговаривает он Мастаева. — Теперь самое трудное. Одно благо — недолго. Нож приготовь.
Третий этап оказался самым коварным. Вновь скала, и не сланцы, как вначале, на которых есть выступы, а сплошь почти монолит, почти вертикально. Вот когда Ваха искренне, до увлажнения глаз пожалел о затее. Он прилип к скале, он хочет ее обнять, а она буквально отторгает его. И мало всего остального, он даже губами облизывает ее, хочет и ртом присосаться. Его единственное спасение — нож, которым он ищет щель, туда вонзает лезвие, и это не совсем надежная, да опора, и с ужасом смотрит вверх. Там ботинки над ним. Они удаляются, оставляя над бездной, и оттуда сорняки в глаза, и он замирает. Все. Он не может даже шелохнуться, боится глубоко дышать. Чуть сильнее ветер, и его снесет. Это конец! Какой глупый финал! Как ему страшно и как он беспомощен. Вертолет — сюда! Канат — сюда! Весь мир — сюда! Помогите!
— Не стой! Иди! — крик сверху.
И вот проводник уже не в первый раз соскользнул, сам замер.
— Он меня снесет, он тоже не может. Не дай бог камешек от ботинка, — страх колотит Мастаева.
После долгого-долгого оцепенения он вдруг глянул вниз — конец!.. Он еще долго стоял, уже ноги от напряжения стали неметь. Он поднял голову: ботинка над головой нет, лишь голубое, бездонное, чистое небо, оно поманило к себе.
Последний этап несложный — покатый, с помятой травой склон и сильный, холодный ветер. На вершине напарник сидит, курит:
— Напугал ты меня. А так, ничего. Три с минусом ставлю.
В тот день еле-еле, чуть ли не полз Мастаев до дома. Три дня все тело ныло, а на четвертый он поутру вышел и вновь уставился на Басхой-лам. На выходные с тем же проводником он вновь покорил гору.
— А ты молодец. На полчаса быстрее, — подводили итог. А Ваха этого не слышит — свист ветра в ушах и под ним весь мир. Такая красота! И он уже решил: в третий раз пойдет один.
Ему где-то не повезло. Середина осени, погода в горах резко переменчивая, и он без устали уже проходил третий, самый тяжелый участок, как почувствовал — ветер, сырой, холодный ветер крепчает, дождем навевает. Рукам очень холодно, потеряли тепло и гибкость, да и он заторопился — нож выпал. Без этого помощника Ваха бессилен: он даже шаг вверх сделать не может, былой, железной опоры нет. И тут полил дождь, холодный, сбоку разящий крупный дождь, какой бывает только в горах. Ваха просто прилип к скале, к этой мокрой, скользкой скале. Он уже не лизал эту гору, не целовал. Она и так природой щедро облизана. Он думал только о том, сколько он выстоит в таком положении. Жалко деда и мать. Как они воспримут эту новость? Эту глупость. А у него ведь совсем маленький сын. Неужто как он, сирота?
Под стать этим мыслям, совсем темная, тяжелая туча откуда-то приползла, и он оказался в густой пелене, как вате. И этот туман до того обманчив, что хотелось расслабиться, просто провалиться в него. Но он еще стоял. Уже и в ногах дрожь, следом будет онемение. И он понимает — надо попытаться, хотя бы попытаться карабкаться вверх. Да он боится: нет опоры, все скользко. Он сделал попытку. Нога соскользнула. Он в еще большем страхе, уже всем предательски дрожащим телом пытался прижаться к столь холодной скале, как ощутил некую яркость, словно стремительно светает. Под порывами ветра тучу быстро куда-то унесло. И солнце! Теплое, доброе, по-осеннему низкое, уже предвечернее солнце не сверху, а как-то сбоку, словно хочет заглянуть в глаза, разогрело его спину, щеку. И он, пытаясь скрыть слезу, отвернулся от светила и как будто впервые увидел перед собой залитое позолотой листвы глубокое ущелье, темную, искривленную нить Шароаргуна с бахромой притоков — родников, а над всем Чеберлоевским краем огромную, сочную радугу — мост, словно манит его по воздуху пройтись. От всей этой природной, родной красоты ему стало так спокойно, легко, что он понял — все одолеет! И гора притянула его.
