Эдуард Тополь - Новая Россия в постели
А однажды он упал, это был апрель, еще были наледи, я видела, что ему больно, и испугалась — может быть, перелом, вывих? Все обошлось, но я вдруг поняла, что он мне дорог, и с тех пор позволяла ему брать меня под руку, хотя мне приходилось прогибаться как-то вбок, чтобы он мог доставать мой локоть и держаться за него. И так мы шли, и мне было стыдно за себя, за то, что я стесняюсь его, что я придумала себе, будто он мой дедушка, и пытаюсь мысленно внушить эту идею всем прохожим.
Но я понимала, я уже ясно понимала, что ЭТО должно произойти, ЭТО неотвратимо, я только не знала и не могла себе вообразить, как и когда. Но и уйти, сбежать от него не могла тоже, я была как муха в паутине его рабства, любви, обожания. И наверно, я бы дозрела, дошла сама до этого шага, если бы… Если бы он не поспешил! Мужчины всегда спешат, даже самые мудрые…
Наступил день его рождения, 82 года — казалось бы, что за дата? Но о нем вспомнили, придумали какой-то юбилей, чуть ли не семидесятилетие трудовой деятельности, и наградили какой-то медалью. «За трудовую доблесть» или что-то такое. А я, идиотка, пришла поздравить его, с цветами. Прихожу, а он пьяный — ну, не в стельку, конечно, но выпивши. И плачет: «Они убили моего отца, мать, братьев, а мне дали медаль — за что? За то, что я выжил среди этой мрази… Но мне не нужны их медали, их почет, их надбавки к пенсии, а все, что мне нужно, — это ты!» И тут он бросается мне в ноги, просто падает на колени, обнимает мои пыльные сапоги, целует и бормочет, что жена его была очень сурова, он никогда ей не изменял, но и не любил ее, а я его первая и последняя любовь. И что ему от меня ничего не нужно, он уже ничего не может, но если я хочу сделать ему подарок, то должна позволить ему любоваться моим телом, просто погладить меня…
Это было ужасно, я понимала, что должна уйти, убежать, избавиться от него, но я видела, что убью его своим уходом. И я, как под гипнозом, сказала: «Хорошо, только вы уйдите на кухню». И я разделась и легла в его кровать, а потом он вошел и сразу стал тыкаться своими губами в мои плечи, волосы, грудь. Он спешил ужасно, словно боялся, что я испарюсь, сбегу, я не успела опомниться, как он уже разделся и навалился на меня. Конечно, я могла его сбросить, он был маленький и худой, кожа вся дряблая, сморщенная и оттянутая на шее, а член — видимо, большой в пору его сексуальных возможностей — свисал так низко и безвольно, что тяжело было смотреть.
Но я не сбросила его, я была просто парализована его экстазом и счастьем и дала ему возможность делать все, что он хочет. А он ничего не умел! Он пережил революцию, Сибирь, какие-то рудники, всю советскую власть, он знал Шиллера, Гете, Петрарку и еще хрен знает что, он получил медаль «За трудовую доблесть», но в постели он не умел самых элементарных вещей — не только своим нестоящим членом, но даже пальцами, губами! Его поколение, я думаю, просто потеряно для сексуальной истории человечества. Все эти маленькие мужские ухищрения и способы возбуждения женщины напрочь отсутствовали в его сексуальном сознании, он просто валялся на мне и пытался делать какие-то движения, и все это беспомощно и безрезультатно билось о мои монументальные бедра. И было одно спасение: обнять его за горб и прижать к себе, как ребенка, чтобы он затих, не мучился и не пихал в меня то, что уже ни во что не впихивалось.
Вы думаете, я сбежала от него после этого? Перестала ходить к нему? Нет, я пожалела его, я пришла еще раз, и еще… В конце концов, сказала я себе, свои сексуальные потребности я могу удовлетворять с мужем и с другими мужчинами, а этот человек — что он видел в жизни? К тому же я надеялась как-то привыкнуть к нему, как к мужчине, даже научить его чему-то, ведь он был умница, он все понимал и умел самоиронией снимать свой сексуальный позор, превращать это в мелочь и затушевывать своими рассказами, своим обожанием. Иногда я думала: черт побери, был бы у меня молодой такой мужчина с таким ко мне отношением! И когда я как-то отвлекалась от его домоганий, когда он просто занимался со мной немецким или готовил для меня что-то на кухне, он был счастлив, он пел, он фантазировал, что я брошу мужа и уеду с ним в Германию, в Лейпциг, где он отсудит свои фамильные поместья, замки. И он достал из-за притолоки коробку со своими семейными реликвиями и извлек из нее какие-то сумасшедшие, изумрудные, в золоте серьги, безумно красивые и, конечно, нагруженные эмоционально, потому что они принадлежали его прабабушке, и его мама — даже тогда, когда они голодали и она меняла их роскошные вещи на кусок хлеба, — даже тогда она сберегла эти серьги, спрятала. Он сказал, что теперь эти серьги — мои.
Я с трудом отказалась, я сказала, что скоро уезжаю в Москву, а там такой бандитизм — могут убить за такие серьги, пусть они лежат у него на хранении до моего возвращения. Но я не собиралась к нему возвращаться, меня уже стали тяготить эти отношения, его грубое ничегонеумение в постели, его рабское обожание. И вот я не приезжаю к нему день, второй, неделю, а потом узнаю, что он являлся в наш армейский городок, но его не впустили без пропуска и даже не позвонили нам с КП, не искали нас. И он уехал ни с чем! Честно говоря, я была даже рада этому — думаю: все, отвязалась! И поехала к маме. Но не прошло и пяти минут — вдруг вижу за окном его скрюченную головку, он идет к нам с цветами! Я говорю: «Мама, меня нет!» И, как детстве, — в свою комнату, под кровать, а туда только пластом можно влезть, там только чемодан помещался. Но я думаю: он ненадолго, сейчас мама скажет, что меня нет, он и уйдет. И вот я лежу и слышу: он не уходит! А своим замечательным голосом, своим высоким стилем рассказывает моей маме, какая я потрясающе талантливая, необыкновенная, красивая, добрая, честная и тэ дэ и тэ пэ. И что мама тоже замечательная что мы обе — просто подарок человечеству. Два часа он ей это рассказывал, а я лежу, там паутина, пыль, нельзя даже на бок повернуться, помню, наша собака ко мне подлезла, а я слезы размазываю, бью в пол кулаком и клянусь себе: никогда, никогда не позволю себе так измываться над мужчиной! Это было как искупление грехов, как зарок! Когда он ушел, я была другой…
Потом я уехала в Москву, это уже другие лавы, я стала, взрослой, и в этом году, летом была у мамы, шла по улице и случайно, совершенно случайно — в последний день своего отпуска — напоролась прямо на него! Он сказал: «Нет, это не случайность! Я знал, что встречу тебя сегодня, я видел сон. Хочешь, докажу? И он затащил меня в свою квартиру и показал: на столе цветы, ужин, шампанское. И он сел во главе стола, а на лице такая улыбка безумная, счастливая, он говорит: „Я знаю, что ты развелась с мужем, в городе это известно. Если хочешь встречаться с моим внуком — пожалуйста, он тебя до сих пор любит, я ему квартиру купил в Петербурге, я не уехал в Германию, зачем мне мои поместья… У меня есть ты, есть память о тебе, есть твои работы по немецкому и твои фотографии. Ты необыкновенная, уникальная, береги себя!“ И он поцеловал мне руку, и я ушла от него, оглянувшись. Наконец-то он покорил и завоевал меня своим артистократизмом! Хотя с тех пор я никогда его больше не видела. Месяц назад мама звонила мне, сказала, что он умер и что по почте от него пришла какая-то коробочка. Я сказала, чтоб она не смела ее открывать. Я знаю, что там — те самые серьги.
