Илья Штемлер - Сезон дождей
Испытывает мое терпение, раздраженно подумал Евсей Наумович. В то же время он чувствовал душевное облегчение.
Зоя Романовна взяла чистую тарелку, положила в нее две крупные картофелины, присыпала укропом. Оглядела стол и подложила в тарелку сало с красноватым перцем.
– Вчера мне позвонил Эрик, – Зоя Романовна опустила тарелку перед Евсеем Наумовичем. – Кстати, попробуй колбасу с тмином.
– Перестань, – гримаса исказила лицо Евсея Наумовича. Зоя Романовна усмехнулась. Но дольше испытывать терпение Евсея Наумовича не решилась.
– Вчера мне позвонил Эрик. Лет тридцать я не слышала его голоса. И рассказал, что произошло между вами.
– Что именно? – перебил Евсей Наумович.
– Все, как мне кажется. И о Наталье. И обо мне. И о том, что как-то обозвал тебя, в результате чего ты совершенно оборзел и вызвал его на дуэль. Это ж надо – Печорин выискался. Мне даже понравилось. Не ожидала от тебя такой прыти. Впрочем, таким я тебя знала в молодости, Евсей. Поэтому и влюбилась.
– Ну а дальше что? – вновь перебил Евсей Наумович.
– Эрик попросил меня приехать сюда. Сказал, что тут без третьего лица не обойтись, и именно я могу стать этим третьим лицом.
– Странно, я никогда не видел тебя здесь, – обронил Евсей Наумович.
– Ничего странного. За время наших с ним подпольных общений я только сюда и ездила. Домой к себе он меня стеснялся приглашать. – И, сделав паузу, Зоя Романовна добавила жестко: – Не то, что Наталью. С ней он даже сестры своей не стеснялся.
– Как? И сестра знала о их связи? – упавшим голосом проговорил Евсей Наумович.
– Думаю да. А что она могла сделать? Эрика не исправить, а ссориться с братом.
– Но она же так хорошо ко мне относилась, – горестно покачал головой Евсей Наумович. – Господи, позор-то какой.
– Ну а потом мы встретились с Эриком в метро и он передал мне ключи.
– И что он еще сказал? – Евсей Наумович пытался подавить вновь вспыхнувшую ярость, голос его вибрировал.
– Сказал, что ты болван с этой дуэлью. Что его пугает твое эмоциональное состояние. И если вы встретитесь наедине, то наделаете много глупостей. Что ему тебя жалко.
– Ему меня жалко? – вскричал Евсей Наумович. – Он столько раз меня предавал, и ему меня жалко!
Евсей Наумович придвинул к себе рюмку и поднес к ней горлышко бутылки с хитрой пластмассовой насадкой. Прозрачная струя водки сосулькой упала на донышко и, медленно укорачиваясь, дотянулась до края рюмки.
– Я не буду, – ответила Зоя Романовна на вопросительный взгляд Евсея Наумовича. – Мне еще надо явиться на работу.
Евсей Наумович помусолил пальцами высокую ножку рюмки и, переждав секунду, резким движением осушил содержимое. Мягкая, хорошо выделанная водка проскочила, не вызвав ни малейшей реакции. Некоторое время они ели, поглядывая мельком друг на друга. Евсей Наумович говорил отрывисто, через силу. Помянул поездку в Израиль, но о том, что случилось на пляже Дов-Кармель, умолчал. Рассказывая, он то и дело прикладывался к рюмке. Но не забывал и о еде. Ел он нервно, зло, с каким-то остервенением, как нередко бывает при сильном возбуждении. В отличии от Зои Романовны, на тарелке которой давно уже стыли разворошенная картофелина и надкусанный кусочек сала.
– Ты был один в Израиле? – как бы невзначай спросила Зоя Романовна.
– Один, – набитым ртом прошамкал Евсей Наумович и, проглотив, добавил: – Я давно уже один.
– То-то ты так неважно выглядишь. Какой-то весь мятый.
– Я почти не спал эту ночь. То бессонница, то какие-то сны. Меня вообще мучают сны, ни одна ночь не обходится без них.
– И что тебе снилось этой ночью?
– Забыл. Вроде бы летучие мыши, огромные, как лошади. Плохой сон, летучие мыши во сне – быть беде. Правда, я не поленился, прошел в ванну и трижды плеснул водой через левое плечо. Надо было огнем свечи закрепить, да свеча куда-то подевалась.
– Хорошо еще водой прогнал, – серьезно произнесла Зоя Романовна. – Иначе бы вместо меня на дачу приехал Эрик. И хлопнул тебя из пистолета.
– Неизвестно, кто кого, – возразил Евсей Наумович с мальчишеской строптивостью.
Зоя Романовна улыбнулась, сняла очки и положила на стол. Евсей Наумович улыбнулся в ответ и покачал головой. На лице Зои Романовны странным образом проступали черты той, давней, влюбленной в него девушки. Мистика, но Евсей Наумович явно слышал приглушенный «под сурдинку» звук трубы Левки Моженова, исполняющей знаменитый американский блюз. Только как он назывался?
– Ты не помнишь, как называлась та мелодия? – Евсей Наумович промычал несколько тактов.
– Как же, как же… «День и Ночь». Коронная вещь Левки Моженова, – и Зоя Романовна, на манер лабухов тех далеких лет повторила мелодию, поводя манерно полусогнутым пальцем у кончика собственного носа. – Ачто?
– Не знаю. Вдруг вспомнил. Увидел ямочку на твоем подбородке и вспомнил.
– Ямочка – единственное, что у меня осталось.
– Не только. Помнится, многие любовались твоими ногами.
– Вспомнил, – Зоя Романовна закинула назад голову и захохотала. – Льстец. Если женщине говорят подобное, значит ее дело крышка.
– Правда, Зоя. – Евсей Наумович чувствовал, как его заносит.
Это плывущее состояние легкого опьянения заслоняло все проблемы, жизнь выравнивалась.
– Знаешь, когда ты пришла за этим Буддой, я обратил на них внимание.
– Я это тогда поняла. И сбежала.
– Ты сохранила молодость, Зоя. И даже чувства ко мне, – упрямо продолжал Евсей Наумович. – Или тебе тоже было жаль меня? Как Эрику.
– Хватит об Эрике, – серьезно осадила Зоя Романовна.
– Хватит, хватит, – торопливо согласился Евсей Наумович. – Знаешь, в аэропорту перед отъездом в эмиграцию моя бывшая теща, Татьяна Саввишна, просила, чтобы я позвонил тебе. Хотела передать меня в надежные руки.
– Почему же ты не позвонил?
– Дурак был. Решил, что это будет непорядочно по отношению к Наталье.
– Ты и сейчас дурак.
– Пожалуй, ты права, – с готовностью согласился Евсей Наумович.
Его охватил испуг. Тот испуг, что возникает при конкретном и осознанном желании от неуверенности в его воплощении, в боязни показаться смешным.
Разговор увяз в каких-то случайных словах. Несколько раз их взгляды пересекались, и Евсей Наумович отмечал блеск серых смеющихся глаз, особо трогательных от природной близорукости. Евсей Наумович пробовал смотреть в сторону, но в поле зрения оказывались ее тугие, нежно-белые руки. Сиреневый вязаный свитер четко проявлял форму крупной, тяжелой груди, такая женская грудь нередко воспламеняла воображение Евсея Наумовича. И порой приводила к самым печальным результатам. Евсей Наумович вдруг почувствовал желание рассказать Зое Романовне про историю с младенцем. Стараясь избежать соблазна, он отвернулся, прикрыл ладонью рот и, исподволь, зевнул.
– Извини, – пробормотал он, сердясь на свою невольную бестактность. – Плохо спал.
– Поспи здесь.
– Только с тобой, – шутливо обронил Евсей Наумович.
– Я согласна.
Евсей Наумович растерянно хмыкнул.
Зоя Романовна подошла к просторной, крепко сколоченной деревянной кровати. Откинула лоскутное одеяло, обнажив ватный, прошитый пухлыми ромбами матрац. Взбила подушку и бросила ее во главу кровати.
– Жаль, нет простыни, – деловито проговорила Зоя Романовна. – Устраивайся. Я сейчас вернусь.
Холодное солнце пробивалось сквозь частокол деревьев редкого леса. Хлопья на ветвях подмигивали мириадами карнавальных блестков, а лежащий на земле снег казался серым и мрачным. Со сварливым скрипом он покорно принимал каждый шаг идущих гуськом двоих людей, удивляясь их прихоти – выйти к станции электрички лесом, в обход проторенной тропинки между березами.
Евсей Наумович поглядывал в спину Зои Романовны. На вязаный оренбургский платок, клином лежащий на голубоватом меху полушубка. Он вспоминал упоительные минуты недавней близости. Вспоминал разговор в тишине комнаты, вспоминал саму тишину, необыкновенно выразительную и чувственную, вспоминал не по возрасту упругое, не стесненное условностями тело женщины, никогда не имевшей семьи, вспоминал тяжесть груди, льнувшей к его подмышке. И он не оплошал, выдержал, невзирая на годы, вызывая у нее удивление и тихую радость. Наивно скрывая, что в этих победах была и часть ее усилий, за что Евсей Наумович был ей благодарен. Странно, казалось, что она еще не достигла естественного возрастного порога, после которого женщина теряет радость от близости. Мысль эта озадачивала Евсея Наумовича, вызывая горькое сожаление за нелепо упущенное время.
Стылые ветви осоки помечали границу глубокого заболоченного пруда, снежным настом сглаженного с дорогой, ведущей к станции.
Зоя Романовна обернулась и проговорила навстречу бредущему следом Евсею Наумовичу:
