Криста Вольф - Образы детства
Другие картины: мама, Шарлотта, до предела исхудавшая,— ну просто кожа да кости. Ей на долю выпадает ходить по деревням в поисках провианта. Обрезком конопляной веревки она подвязывает на поясе тяжелую коричневую юбку, сшитую из одеяла, набивает в растоптанные башмаки несколько слоев газеты, от дождя, как работники на мельнице, нахлобучивает на голову чистый мешок. И бесстрашно отправляется в путь по опасным дорогам, на долгие часы, а когда возвращается, зачастую впотьмах, выкладывает на стол мешочек муки, маленький кусочек масла, крохотный шарик смальца. И как она только это добывает, наша Шарлотта, Да уж, чисто колдунья, просто слов нет! Опять эта окаянная гордыня, которую тетя Лисбет не выносит. Следуют резкие возражения. А дальше ясно что — ссора. Картошку в мундире под стандартным соусом номер два (без жира) едят в полном молчании при тусклом свете коптилки; мрачно и молчком, опять же без электричества, моют посуду в коридоре, служащем Неллиной родне кухней; безмолвно и угрюмо идут спать — Йорданы с «усишкиной» бабулей в чердачную каморку, где посередке стоит ведро, к которому каждый наведывается за ночь раза три, не меньше, ведь питаются они в основном мороженой картошкой.
Лутц—можно его расспросить (и ты расспрашиваешь, по телефону, а он смеется: Ты и об этом хочешь написать?) — знает историю с быком во всех ее запутанных подробностях, то есть именно такой, какой только и сумел ее задумать и осуществить человек незаурядный, вроде лагерника Эрнста, который словно сошел со страниц плутовского романа. На нижней полке у него в шкафчике были сложены лагерные лохмотья, но он никому не говорил, когда, где и за что попал в концлагерь. Он считал, что горевать незачем, от этого люди лучше жить не станут, зато еда и выпивка — дело хорошее, не дают душе расстаться с телом. Как-то раз в сопровождении своей овчарки Харро он отправился в соседнюю деревню. Там, по слухам, якобы приблудился к кому-то на двор бесхозный бык. Так вот Эрнст умудрился внушить недоверчивому крестьянину, что бык принадлежит ему. А вернувшись обратно, уговорил старшего Фрама, вообще-то не поклонника махинаций, выделить ему четырехдневный запас кормов, чтобы он мог выкупить «своего» быка.
Затем крестьянин Фрам сдал горемычную скотину, больше похожую на мешок с костями, чем на быка, в счет плановых поставок, а упитанного теленочка, который, собственно, и предназначался на сдачу, отдал господину Эрнсту, который незамедлительно теленка зарезал, устроив настоящий пир для всех обитателей Ковчега. Каждый получил по громадному куску мяса. Большая фрамовская кухня едва вмещала собравшихся, допущены были даже юные Маковские, чьи космы явно служили рассадником вшей, от которых мучился весь дом, а в самый разгар праздника поднялся с телячьей ножкой в руке всегда серьезный учитель Цабель из Глогау, что в Силезии, и гаркнул: «Пей, дорогая, пей быстрей, от вина глазок ясней! ». Потом все чокнулись телячьими косточками во славу теленка, звали которого бог весть почему Мелузиной. Крестьянин Фрам и его жена сидели во главе стола и с удовольствием угощались своей же собственной телятиной. Нелли заметила, что и от еды можно охмелеть.
Март семьдесят пятого. Вскакивать ночами, когда ниспадающую кривую сна пересекает поднимающаяся круто вверх кривая страха. Одна, а с недавних пор две таблетки снотворного разжимают тиски на четыре, на пять часов. Беспочвенно, безосновательно, признаешь ты. Беспочвенный, безосновательный страх. Предательская двусмысленность слов. Неразгаданные процессы. Вспомогательные объяснения.
При попытке тронуть нетронутое — выговорить невысказанное — «высвобождается» страх. Свободный страх лишает того, кто им охвачен, свободы. Часы, словно бы заводящие сами себя и тикающие так громко, что вполне оправданно желание заглушить их музыкой, прямо средь бела дня, в разгар работы. Иоганн Кристиан Бах, Симфония соль минор, соч. 6. («Трагизм, пронизывающий это произведение...»] Восемнадцатый век, шестидесятые годы. «Будь тверд без черствости, приветлив без жеманства»[112]. Пауль Флеминг. Семнадцатый век. Щедрые на страх времена, («...сознательный представитель третьего сословия открыто признает себя сторонником национального мироощущения...») Апелляция к святым-заступникам — от сознания, что все обман: пусть их отвечают за страхи, им самим неведомые. («И счастье и несчастье / Лежат в тебе самом!» Храбрый человек, счастливый, живущий с верой.)
Музыка делает свое дело. Вопросы становятся спокойнее. Например, идет ли речь о банальном страхе перед последствиями прикосновений к табу, то есть о трусости, которую можно преодолеть с помощью нравственного акта? (Вопрос из публики: «А не лучше ли вам писать о современности?» — Контрвопрос: «А что такое «современность»?». Смущенные смешки.) Или же это исконный страх узнать слишком много и попасть в зону несогласия, климат которой вы не научены переносить? Иными словами, страх, идущий издалека, из раннего детства, страх перед самопредательством и виной. Пагубное наследие.
Ночью, в мерцающей тьме, как озарение: необходимость раскрыться, выдать себя с головой и невозможность это сделать уравновешивают друг друга. (Что и означает — потерпеть неудачу?) Ежедневный соблазн сбиться на несущественное — беспредметен.
Как бы ты писала, твердо зная, что через два года умрешь?
Ответ едва ли способен тебя успокоить.
Неужели выбирать можно только между молчанием и тем, что Ленка и Рут называют «псевдо» (фальшивым, поддельным, неискренним, нереальным)? Ты опровергаешь это, наедине с собою, ночью. Представляешь себе искренность не как разовый силовой акт, а как цель, как процесс с возможностью приближения, мелкими шажками, ведущими в неведомый еще край, где совершенно по-новому, каким-то невообразимым сейчас образом, снова можно будет говорить легче и свободнее, открыто и трезво о том, что есть, а значит, и о том, что было. Где ты избавишься от губительной привычки говорить не совсем то, что думаешь, думать не совсем так, как чувствуешь, и не совсем о том, что на деле имеешь в виду.
И не верить собственным глазам. Где изнуряющие тебя псевдопоступки, псевдоречи станут ненужными и уступят место стремлению быть точным... («Не сожалей о том, что сделано тобой,/А исполняй свой долг, чураясь окаянства».)
Как все-таки страх отступает, едва начинаешь о нем думать. Как дурное предчувствие, что ты скоро лишишься дара речи, развеивается, а вместо него возникает желание. Желание говорить и, где возможно и нужно, молчать.
О разновидностях страха.
Ночью после пирушки с теленком Мелузиной Лидия Тэльхен — дело шло уже к утру — выпроваживала из мансарды одного из своих возлюбленных. Это был хромоногий сын богатея Фосса; он хоть и мог принести госпоже Тэльхен свежее яйцо и глоточек молока—не в пример Хайнцу Кастору, каковой, вдрызг пьяный и совершенно нищий, дрых в мансарде у господина Эрнста, — однако же был неспособен оборонить ее от физического насилия. Во всяком случае, ни он, ни хрупкая Лидия не сумели захлопнуть приоткрытую дверь, на которую во всю мочь налегали снаружи. Русская речь вырвала из объятий Морфея и семейство Фрам. Четверо солдат отдавали дрожащей Лидии какие-то команды на своем языке и вполголоса переговаривались между собой. В тот первый раз все произошло очень быстро; Лидия, не знавшая ни слова по-русски, мигом поняла, что от нее требуется, поспешно распахнула дверь коптильни, каждый из четверки нахватал ветчины и колбас, сколько мог унести, и не успели Фрамы продрать глаза, не успели Шарлотта и Нелли Иордан спуститься со своего чердака, как все уже кончилось. Слышно было только громыханье телеги да топот коней, на полном скаку мчавшихся сквозь тьму.
Потом явился Хайнц Кастор и как следует накостылял Лидии. Никто не вмешался. В другой раз умнее будет.
Наутро Фрам лично известил о случившемся лейтенанта Петра, коменданта Бардикова. После обеда Петр уже сидел на фрамовской кухне, хозяйка угощала его обсыпным пирогом, и он говорил, говорил долго и порой очень сердито, а Сережа лаконично переводил. Комендант сказал: это нехорошо. Бандиты. Дверь запирать. Вызывать комендант.
Дом стоял крайне неудачно. По слухам, в лесах прятались солдаты, отбившиеся от регулярных частей. Большинство из четырнадцати налетов, совершенных на фрамовский хутор в течение дальнейших полутора лет, имели куда более ощутимые последствия, чем первый—долгое обучение страху. В семьях участников подробности передавались из уст в уста, словно легенда; как однажды Шарлотта, услыхав ночью в доме крики молодых женщин, выплеснула на свой порог бутылку лизола и гаркнула навстречу рвущимся в комнату солдатам: «Тиф!» Слово, не требующее перевода и действующее, как анафема. На сей раз никто в комнату не проник, кроме фрамовской скотницы Херты, которая рухнула у двери на пол: Госпожа Йордан, что ж они со мной сделали.
