СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН - После бури. Книга первая
Веревочники питали не только недоверие, они ненависть питали ко всему, без чего человек может прожить, ко всему, в чем они сомневались, что неизвестно, не совсем известно, для чего существует. А сомнения были для них той же ненавистью.
И это уже логика. Логика сохранности жизни и природы: чем меньше человечеству нужно, тем дольше оно просуществует.
Когда же веревочники дрались между собой — они отдыхали от своего постоянства, от своей неизменности и очевидности.
Они никогда и ничего не изображали, они были только такими, какие есть, но что ни говори, а в каждом человеке живет потребность побывать артистом. Вот они и бывали артистами — в драках.
Такой был здесь заимочный коллективизм — в изначальности своей.
В изначальность и погрузился Корнилов. «Боря и Толя! А ну — догоните!» Черта с два, если Корнилов кожей чувствует себя веревочником, уже саженей двадцать он свил веревки!
Это когда же он был богом-то? Тысячу лет тому назад?!
А когда был натурфилософом, приват-доцентом, читал курс в университете? Сто, может, и двести лет прошло с тех пор? Точно не скажешь.
Когда в теплушке с дырявым полом, с дырявыми стенками прибыл в город Аул? Уж не во времена ли Демидова?
Когда воевал с немцами? Несколько десятилетий тому назад?
Только и общего у всех этих людей, у всех этих Корниловых, проживших такую разную, такую разновременную жизнь, что все они существовали под одной кожей.
Да что там говорить, если, ставши «бывшим», он и в «бывшести» своей уже ухитрился еще несколько жизней приобрести и потерять!
К сожалению, потерять только временно — навсегда-то их не потеряешь, не отделаешься от них, дескать, потерял! Дескать, были, но — не стало!
Что-то завораживающее.
Что-то трудное, но завораживающее ритмом движений, шорохом и несомненной своей необходимостью: разве можно сомневаться в том, что веревки вить необходимо?
И не хочешь, да поймешь личинок, когда они совершенно добровольно и в сознании все той же необходимости заключают себя в куколки и в коконы! Интересно — знают личинки или не знают, что когда-нибудь они вылупятся из куколок?
Корнилов, тот не знал — кончит он когда-нибудь вить свою веревку или не кончит никогда?
А еще через день явился УПК, небольшой этот, деловой и служебный человечек.
Парусиновый портфельчик положил на стол, парусиновую же кепочку повесил около дверей на гвоздь, на парусиновой толстовке распустил поясок.
— Жара-то кинулась! — сказал он.— И дожди были! Замечательно и поразительно, соберем нынче урожай!
Ну, как идут дела? Как твои дела, товарищ Корнилов?
— Мои? Дела? Жду своего следователя. А пока жду и вью веревки.
— Следователь не придет.
— Не придет?!
— Он с позавчера уже и не следователь, и даже никакой не служащий, он из партии вычищенный элемент. Следовательно, с должности снятый. Замечательно и поразительно!
Корнилов был ошеломлен:
— Это — каким же образом?!
— Обыкновенным. Сперва поставлен был вопрос на партячейке, после он был исключен как переродившийся. Там нашлись партийцы — защищать его, как воевавшего гражданскую, как имеющего дореволюционный партийный стаж,— не помогло! Нынче как раз среди дореволюционников слишком много оппортунизма, это им нехорошо, это в нынешнем нэпе неладно, а начнут объяснять — как ладно, то и сами не знают. Не-ет, я на это не поддался, я безоговорочно взялся его разоблачать...
Вы?
— Когда вопрос был мной поставлен, так я и довожу его до конца.
— Вы же в Уголовном розыске не служите? Служите в промысловой кооперации?
— Служу рабочим и крестьянам, нерушимому их союзу! Везде служу, куда меня пошлют, на что мне дано поручение. Служу честно, сколько есть моих сил. А — он? Да он давным-давно знал, что артели «Красный веревочник» в действительности нету, одна лишь вывеска, под которой происходит обман государства, льготы по налогам происходят, незарегистрированный наемный труд происходит! Он все это знал, ему известно было, а он молчал, актов не составил ни одного, только на словах и уговаривал одуматься. Как же — одумаются они, веревочники, хотя бы верхние, хотя бы и нижние! Они ему песни взамен того пели, старинные разные песни демидовских еще времен, а он слушал, а чтобы составить акт, тут его нет! Он — скрывал, а я пришел в этот куст, новый работник, выдвиженец, откуда и какое у меня знание? Я до того в сальском кусте работал, в Павловском кусте, у меня там порядок заведен и через десять лет никто не нарушит, а сюда меня бросили на укрепление и выдвижение, в пригородный куст промысловой кооперации,— откуда же мне знать? Ладно, не ввел он меня в дальнейшее заблуждение, не удалось, а мало ли что могло случиться? Замечательно и поразительно!
— И не жалко? Не жалко вам товарища?
— Жалко, но — кулацкий перерожденец, монархические песни слушал от веревочников, а когда даже среди них находился кто и запевал нынешнюю, пролетарскую, он говорил: «Не надо! Это — не интересно»
— Может быть, исправился бы?
— При нынешнем-то буржуазном влиянии? При столкновении противных идеологий?
Потом Уполномоченный Промысловой Кооперации сказал:
— Ну, а теперь вступай, товарищ Корнилов, на должность председателя артели — и чтобы работа шла без обману государству! Ты — из разных, из бывших, ты должон понимать: кому-кому, но тебе никакой развал работы не простится, с тебя спросится да спросится. Я знаю, у меня в Павловском кусту имелись председатели из бывших, а бугалтера, те сплошь и рядом — и что? С них главное — глаз не спускать, а когда они поймут, что глаза с них не спускаются, они работают и работают, что и выдвиженец позавидует. Принимай дела! Замечательно и поразительно!
— Ну, а как же дело о драке веревочников? Оно же не закончилось? И я по тому делу под следствием?
— Закончилось! Из тех, которые по темноте и несознательности убили Дуську-вдову и старикашку Федьку Малых, а еще кого-то третьего,— из тех двое арестованные, остальные же должны работать в настоящем соревновании друг с дружкой. Лозунги повесим над веревочными ихними сараями, над производственными помещениями — и пойдет, и пойдет дело!
— Мое дело следователь мог ведь кому-то передать?
— Нечего передавать! Под моими же вопросами он сознался, что вел твое дело из личного, а вовсе не из государственного интереса. И вот еще что, Корнилов: хватит тянуть время! Принимай дела!
— Куда же он теперь пойдет, наш следователь? На какую работу? — упорствовал Корнилов.
— Он сказал: «Пойду в деревню, в учителя! Учить детей грамоте и пению!» И все в ячейке согласились, а я ему наказал, чтобы песни для детей были не монархического содержания, не дедовские какие-нибудь, а пролетарские! «Наш паровоз, лети вперед, в коммуне остановка, иного нет у нас пути, в руках нас винтовка!»
«Великий Барбос! — Догадался Коридор.— Больше некому! Упасть на колени перед Великим?» Осязание подсказывало Корнилову, что Великий, что Барбос где-то здесь, рядом.
При этом Корнилов не забыл и самого себя: в самом деле, ведь только кому-то одному Великий доверил свою тайну, свое спасительное назначение в этом мире, а этим одним был — кто? Он, Корнилов, был им!
УПК говорил и говорил еще словами быстрыми, укороченными, нарошечным каким-то языком, любую мысли, любой разговор он сводил к одному, к двум словам: «Служить! Служить!», он был при этом живым, подвижным и серьезным. Серьезностью сияли его глазки, энергия светилась в них и такая убежденность, что Корнилову вдруг захотелось служить Председателем Красных Веревочников.
— Ты не думай, товарищ Корнилов, будто я говорю тебе истину в последней инстанции! Конечно, нет. Я тоже могу ошибаться, но вот в этой избе, в дому в этом мы сделаем контору. Вот сюда мы поставим стол письменный, сюда повесим лозунг по соревнованию, сюда мы приладим плакат! Хороший имеется у меня в запасе плакат, по заказу промысловой кооперации нарисованный! — планировал УПК, изредка оборачиваясь к Корнилову: — Ты слушай, председатель! Я не каждый день около тебя находиться буду. Нет у меня такой ежедневной возможности, вот и слушай меня внимательно!
Я промысловый кооператор,
Новой жизни агитатор!
Мужчина в профиль и с порядочными усами, неопределенного возраста, в розовой рубахе... Розовое появилось из типографски несостоявшегося красного.
Мужчина под углом в сорок пять градусов приподнял руку и указывает в перспективу — на предметы кооперативного промысла.
Такими предметами были:
шуба, кажется, с коричневыми, очень короткими рукавами; пара черных пимов, поставленных в виде буквы «Л»; кирпичи, тоже розовые, сложенные в штабель, должно быть, в кубическую сажень; однопалые рабочие рукавицы, опять же в паре связанные друг с другом розовой веревочкой; сани; телега и тележное колесо... За колесом следовало и еще что-то, еще какие-то предметы, но уже неопределенных очертаний и все меньших и меньших размеров, они уходили в далекую перспективу, как раз туда, куда указывал розовый мужчина.
