Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны
Пленники мешали, тормозили и задерживали. С тряпками во рту, они, сопя, то и дело останавливались перевести дух. Ушло не менее пятнадцати минут, чтоб подобраться к ребристому валуну. Я точно знал, что мы у камня, и я нащупал его руками еще до того, как наступить. Теперь полагалось, разворачиваясь, спрыгивать с камня налево, потому что направо, очень близко рядом, за узкой полосой гальки, была открытая пропасть. Голоса с верхотуры доходили все более четко. Мы не знали, потому ли это, что немцы принялись орать во всю глотку, науськивая собак, или потому, что они уже прошли через дырку и начинают спускаться.
Наши пленники услышали немецкий крик, принялись биться, упираться, притворно падали, пытались укатиться неведомо куда, перекатываясь с боку на бок, — совершенно обнаглели. Они рассчитывали, что мы не станем по ним стрелять, чтобы себя не выдать. Они рассчитывали, что, куда бы они ни закатились, псы их отыщут. Терять им было нечего, а те, кому терять нечего, — хуже всех опасны.
Послышались автоматные очереди. Не умея сойти, немцы начали стрелять. Хорошо, что Дикий Яр уходил отвесно вниз почти по полной вертикали. Немцы не знали, каким путем пошли мы. Они стреляли куда попало. Они не знали, что Яр имеет уклон чуть ли не сто восемьдесят градусов. Палили перед собою. Мы слышали, как пули свистели прямо над головой.
— Ну ходу, ходу, — понукал Граньола. — Здесь мы не простреливаемся.
Вероятно, первые немцы начали все-таки спускаться, догадавшись, что пулей убегающих не достать. Псы вели их. Стреляли теперь они книзу. Определенно в нашу сторону. Пули ложились в кусты на склоне. Надо сказать, довольно-таки от нас близко.
— Не беспокоимся, — сказал на это казак. — Я знаю Reichweite ихних Maschinen.
— Дальность полета пуль? — спросил Граньола.
— Дальность. Если они ближе к нам не подойдут, пули нас не заденут. Но нам надо поспешить.
— Граньола, — произнес тогда я громко, не удерживая слез, больше всего мечтая попасть снова к маме. — Я вполне могу быстрее, ну а вы-то, вы-то? Вы не можете тащить с собой этих двоих. Какой толк, что я поскачу вперед как коза, если вы из-за них не держите скорость. Давайте оставим их тут, а не то, честное слово, я сейчас побегу вперед со всех ног — и делайте что хотите!
— Если мы их оставим тут, они в два счета развяжутся и позовут товарищей, — пробурчал Граньола.
— Я их убью прикладом. Не шумно, — прошептал казак. При мысли, что этих бедняг хотят убить, я оледенел.
Снова вступил Граньола и рыкнул в ответ: — А что за толк от этого, сучья плешь. Оставим их лежать, собаки нанюхают, и фрицы поймут, куда мы пошли. — Он был так взвинчен, что перестал ставить глаголы в инфинитив. — Разве что сбросить в тот обрыв, в обратную сторону с горы, не в нашу, пускай собаки вынюхивают, сколько хотят, тот склон, выиграем десять минут, может, и больше. Ямбо, там вправо, ты говорил, в нескольких шагах от ребристого валуна, край откоса? Давайте тащите их туда. Ты говорил, что кто двинется по этой тропинке, может, как нечего делать, слететь с горы в овраг? Ну, этого нам и надо. Пусть валятся со своими собаками. И покуда немцы разбираются с этим бардаком, мы будем уже в долине. Кто падает, тот обязательно разбивается насмерть, я из твоих слов понял?
— Нет, я… из моих слов… насчет обязательно я не уверен. Переломается, это точно. Ну, если голову стукнет о камень, то вряд ли выживет…
— Ты, чертов сын, сначала говоришь одно, а потом другое. Вот сбросим, а они живехонькие докатятся до низу обрыва, развяжутся, всполошат округу и воплями упредят своих, чтоб остальные не упали!
— Значит, бросать их надо мертвыми, — подытожил казак, который знал, как устроены вещи в этом пакостном мире.
Я стоял рядом с Граньолой и мог видеть его лицо. При бледности, какая была всегда, мне сказали бы, не поверил, что еще можно вдвое побледнеть. Глаза были закачены к небесам, как в экстазе. Профырчали, фр-фр, какие-то пули, пролетая на уровне голов, один из немцев ткнул что есть силы локтем в бок охранника, оба рухнули наземь, и казак взвыл от боли, потому что пленный немец двинул его головой по зубам, по всей видимости, фриц шел на любое, чтобы если не освободиться, то хотя бы нашуметь. Тут Граньола принял новое решение. Он сказал:
— Мы или они. Ямбо, если идти направо, через сколько шагов будет этот самый обрыв?
— Через десять. Десять моих. Твоих, думаю, восемь. Тронешь землю ногой. Это будет начало откоса. По откосу до кромки еще ровно четыре шага. Твоих для верности — не больше трех шагов.
— Делаем вот что, — произнес Граньола, повернувшись к старшине казаков. — Я иду вперед, двое ваших вслед за мной волочат фрицев. Пусть их держат крепко сзади за плечи. Остальные стоят и ждут нас.
— Что ты хочешь? — переспросил я его, стуча зубами.
— Заткнись, молчи. Тут война. Ты тоже жди. Это приказ. Понял?
Они ушли в правую сторону от валуна, в дымные пары. В fumifugium. Ждать пришлось несколько минут. Скатывались камни, и послышался глухой шум. Граньола с казаками возвратились из тумана уже без немцев.
— Можно идти. — Это Граньола. — Теперь по-быстрому. Он на ходу сжал мне руку в локте. Он сильно трясся.
Я посмотрел на него. На нем был надет свитер с высоким воротом. Поверх свитера на груди видно было ладанку, ножны для скальпеля. Он вытаскивал, значит, эту ладанку из-под свитера.
— Что ты сделал? — спросил я в слезах.
— Ты не думай про это. Это было правильно. Собаки унюхают кровь и стащат с обрыва прочих. Наше спасение. Иди, иди же скорее.
Видя мои глаза: — Они или мы. Двое или десять. Это война. Иди, иди же.
Через полчаса, подгоняемые остервенелым лаем собак за спиной, но с другого склона горы, убегая от этого лая, мы достигли наконец долины. Вот и дорога. Невдалеке грузовик Джиджо ждал нас в лесочке. Граньола махнул казакам: полезайте в кузов. — Еду с ними, сам их передам бадольянцам, — сказал он. Мне в глаза он не смотрел. Было видно, что торопится услать меня скорее. — Ты иди к себе домой. Был молодцом. Заслужил медаль. Об остальном не думай. Выполнил долг. Никакой вины. Вина не на тебе, а на мне ляжет.
Я вернулся мокрый, в поту, хотя и с холода, в полном изнурении. В своей комнате я уж готов был провести остаток ночи без сна, однако вышло еще хуже, я отключался на минуту-другую, дяди Гаэтано тут же выскакивали из нутра шкафа и танцевали с перерезанным горлом. Подскочила температура. Я должен исповедаться, должен, должен, должен, твердил я себе в забытьи.
Но главный ужас обнаружился, когда наступило утро. Поднявшись вовремя, чтоб попрощаться с отцом, я вел себя странно, и мама не могла никак понять, отчего я такой. Так, слово за слово, мы дотянули примерно до середины утра, и тут явился Джиджо и вызвал деда и Мазулу. Когда он прощался с ними через некоторое время, я ему махнул, он по пути свернул в виноградник и в разговоре сразу мне все выложил.
