Альберто Моравиа - Чочара
- Я плачу, потому что мне стыдно.
Услышала это Розетта и аж вздрогнула, мне даже показалось, что она вроде хотела снять руку с его колен, но этот мерзавец Розарио схватил ее за руку и заставил положить опять туда же. Некоторое время она сопротивлялась, или мне это только показалось, потом он отпустил ее руку, но Розетта больше не убрала ее; тогда я поняла еще раз, что желание физической близости с мужчиной пересиливает в Розетте всякий стыд, если она вообще способна этот стыд испытывать.
Грузовик быстро мчался по виа Апиа под зеленой аркой огромных платанов, ветви их образовывали над нашими головами вроде как бы шатер из зеленых листьев Казалось, будто мы едем по зеленой галерее; иногда сквозь густую зелень пробивались солнечные лучи и падали на асфальтированную дорогу; тогда она блестела, как шерсть молодого животного. Я сидела, отвернувшись к окошечку, чтобы не видеть, чем занимаются Розетта и Розарио; мне хотелось хоть немного отвлечься от всяких грустных мыслей, и я стала рассматривать окрестности. Мы проезжали по местам, которые были затоплены немцами, когда они взрывали плотины; легкий ветерок морщил голубую воду, а ведь еще совсем недавно здесь были обработанные поля и хутора крестьян; из воды кое-где торчали верхушки деревьев и развалины домов. За Монте Сан Биаджо дорога пошла по берегу моря. Море было такое спокойное, легкий прохладный ветерок гнал вдоль берега голубые волны, на которых играл солнечный зайчик, так что казалось, будто море улыбается солнцу. Вот и Террачина; она еще больше разрушена, чем Фонди; стены домов все в дырах, точно решето, со следами пушечного и пулеметного огня, окна в домах чернеют, как глаза слепых, а иногда кажутся голубыми - это когда от дома оставалась одна лишь стена, и кругом развалины, покрытые пылью, и ямы, заполненные желтой водой. Террачина была пуста, во всяком случае, мне так показалось, потому что мы не встретили ни одной живой души - ни на главной площади, где бассейн фонтана был до краев завален всякими обломками, ни на длинных и прямых улицах, которые идут между развалин домов по направлению к морю. Мне думается, что в Террачине произошло то же самое, что и в Фонди: после ярмарочного веселья первых дней, которому предавались толпы солдат, крестьян и беженцев, получавших и раздававших продовольствие и одежду, после всей этой радости, шума, веселой жизни армия ушла дальше, продвигаясь к Риму, и жизнь ушла вместе с армией, оставив за собой пустыри, развалины да мертвую тишину. Проехали мы Террачину и помчались во весь опор по дороге к Чистерне; по левую сторону от дороги был мелиоративный канал с зеленой водой, по правую сторону - огромная равнина, местами затопленная; она тянулась до голубых гор на горизонте. То тут, то там по краям дороги торчали из канав остовы военных машин колесами вверх; они заржавели и превратились в лом, как будто война была бог весть когда, иногда вдруг посреди засеянного пшеницей поля виднелось тонкое длинное дуло самоходной пушки, подъезжаешь ближе и видишь, что это танк валяется в пшенице, точно падаль: ранили насмерть и бросили. Розарио вел автомобиль очень быстро; одной рукой он держал баранку, а другой сжимал руку Розетты у нее на коленях. Я не могла смотреть на них, потому что каждое движение Розетты только еще больше напоминало бы мне о происшедшей в ней перемене. И вдруг я вспомнила, сама не знаю почему, что Розетта очень хорошо пела, у нее был приятный голосок, часто, убираясь дома, она напевала, чтобы скоротать время, а я сидела в другой комнате, слушала ее и не могла наслушаться, потому что в ее голосе, таком спокойном и веселом, был весь ее характер, каким он был в то далекое время; пела она, бывало, долго и никогда не уставала и не путала слов и мотива разных песенок. Я вспомнила об этом по дороге между Террачиной и Чистерной, и мне захотелось хотя бы на один момент представить, что Розетта все та же. Я и говорю ей:
- Спой что-нибудь, Розетта! Ты раньше так хорошо пела, спой какую-нибудь хорошую песенку... а то ведь на этой скучной дороге и заснуть можно от жары.
Она спросила:
- А что спеть?
Я назвала песенку, которая была в большой моде года два тому назад, и Розетта запела полным голосом, сидя неподвижно и продолжая держать руку Розарио у себя на коленях. Но я сразу заметила, что голос у нее стал совсем не тот, не такой ясный и приятный, как раньше, в некоторых местах она врала и, наверно, сама почувствовала это, потому что вдруг перестала петь и сказала:
- Боюсь, что я не смогу больше петь, мама, мне что-то не поется.
Мне хотелось сказать ей: «Ты не можешь больше петь и тебе не поется потому, что на коленях у тебя рука Розарио, и потому, что ты уже не та, что раньше, нет у тебя больше в груди чувств, а ведь, бывало, пела, как птичка...»
Но у меня духу не хватило сказать ей это. Розарио заявил:
- Ну, уж если вам так хочется, то я спою.
И он затянул своим хриплым голосом похабную и разнузданную песню. Мне стало как-то еще тяжелее на душе, во-первых, оттого, что Розетта не могла больше петь, значит, она и в этом переменилась, а потом меня раздражало пение Розарио. Между тем грузовик все мчался вперед, и очень скоро мы приехали в Цистерну.
Здесь тоже были одни развалины да пустыри, как в Террачине. Больше всего почему-то мне запомнился фонтан на площади: все дома вокруг были разрушены, и бассейн фонтана был полон всякого мусора, посреди бассейна стояла статуя без головы (вместо головы торчал какой-то черный железный крючок) и с одной только рукой, и та без единого пальца. И оттого, что у нее не было головы и руки, она показалась мне живой. Здесь тоже не было видно ни души - люди или убежали в горы, или прятались среди развалин. После Цистерны дорога шла через редкий лес пробковых деревьев, не было видно ни домов, ни крестьян, со всех сторон нас окружали искореженные красные стволы, казавшиеся ободранными, и покрытая зеленым мхом земля. Погода начала портиться, с моря натянулись веером маленькие серые облака; этот веер раскрывался все больше, было похоже, что ручка его оставалась около моря, а палочки, состоявшие из густых серых облаков, раскрывались все шире, охватывая все небо.
Солнце скрылось за облаками, и все вокруг стало серым, мрачным, а пробковые деревья, кривые и красные, казалось, страдали именно потому, что они были красные и кривые. Вокруг не было никакой жизни, и, хотя грузовик тарахтел без умолку, все равно чувствовалось, что вокруг стоит полная тишина - не было слышно ни пения птиц, ни стрекота цикад. Розетта дремала, Розарио держал баранку и курил, а я считала белые километровые камни, всматривалась в глубину леса, но ничего и никого в нем не видела. И вот смотрю я, значит, в боковое окошко, и вдруг дорога круто повернула, я чуть не ударилась лбом о переднее стекло машины, потом опять откинулась на сиденье, и тут я увидела, что поперек дороги лежит телеграфный столб, а из-за пробковых деревьев выходят трое мужчин и идут нам навстречу, махая руками, чтобы грузовик остановился. Розетта сразу проснулась и спрашивает:
