Альберто Моравиа - Чочара
- Вот мы и дома наконец, мы вам расскажем потом, что случилось с нами за эти месяцы.
И я частенько замечала, что, думая обо всем этом и еще о многом другом, я улыбалась про себя счастливой улыбкой: мне никогда и в голову не приходило, что все может оказаться совсем иначе. Одним словом, я не подумала о том, что, как говорит Кончетта, война - это война, что война, даже когда она кончилась, продолжает быть войной, умирающий дикий зверь тоже ведь может нанести своими когтями ужасную рану. Вот такую рану мы и получили от войны как раз тогда, когда она уже кончалась: марокканцы обесчестили Розетту, нацисты убили Микеле, нам приходилось возвращаться в Рим на грузовике этого негодяя Розарио, и я, вместо того чтобы думать обо всех веселых и приятных вещах, как часто себе воображала, возвращаюсь домой в отчаянии, на душе у меня тревожно и печально.
Было прекрасное июньское утро, такое жаркое и солнечное, небо прямо пылало, а земля вся высохла, покрылась пылью. Мы с Розеттой одевались в сарае, а Розарио со своим грузовиком уже ждал нас на дороге. В тот день Розетта вернулась домой только под утро - я знала, что она опять была с Розарио, видела, как она потихоньку проскользнула в сарай, но у меня не было сил что-нибудь сказать ей; душа моя кричала, а губы не могли произнести ни слова. Потом, все-таки собравшись с духом, я спросила у Розетты - она в это время мылась в углу около таза:
- Можно узнать, где ты была сегодня ночью? Я ожидала, что Розетта мне ничего не ответит или
отделается двумя-тремя словами, но на этот раз она, наверно, передумала. Кончив вытираться, она повернулась ко мне и сказала ясным и спокойным голосом:
- Я была с Розарио и отдавалась ему. А ты не спрашивай меня больше, куда я хожу, с кем и что делаю; ты знаешь: я провожу время с мужчинами как могу и где могу. И еще я хочу тебе сообщить, что мне нравится быть с мужчинами, я не могу и не хочу обходиться без них.
Я закричала:
- И именно с Розарио? Ты знаешь, кто такой Розарио?
А она мне:
- Он или другой, мне все равно. Я тебе уже сказала: я хочу быть с мужчинами, хочу принадлежать им, это единственное, что мне нравится и что я делаю с удовольствием. И так теперь всегда будет, поэтому не задавай мне вопросов, я тебе всегда буду отвечать то же самое.
Она еще никогда не говорила мне об этих вещах так прямо, это было вообще первый раз, что она мне об этом говорила; и я поняла, что, пока у нее не пройдет это безумие, я должна делать так, как она мне велит: молчать и не спрашивать у нее ничего. Так я и сделала, продолжала молча одеваться, а по другую сторону кровати Розетта тоже одевалась и молчала.
Когда мы вышли из сарая, то увидели Розарио: он сидел вместе со своей матерью за столом и ел салат из лука и хлеб. Кончетта пошла к нам навстречу и стала, как всегда, нести, захлебываясь, всякие глупости; меня это и раньше очень раздражало, а теперь просто не было терпения слушать ее.
- Значит, вы уезжаете, возвращаетесь в Рим, счастливицы; уезжаете и оставляете нас, деревенских бедняков, оставляете здесь, в этой пустыне, где больше нет ничего, все страдают от голода, дома разрушены, люди голые и босые, бродят, точно цыгане. Вы счастливые, что едете в Рим, будете там синьорами: в Риме ведь теперь изобилие всего - то, что англичане раздавали здесь только три дня, там дают круглый год. Но я рада за вас, потому что я вас люблю, а когда любишь кого, то радуешься его счастью. Мне надоело ее слушать, и я сказала:
- Да, мы счастливы. Мы на самом деле счастливые люди, что тут говорить. Особенно нам повезло, что мы встретили такую семью, как ваша.
Но она не поняла насмешки и ответила:
- Ты можешь утверждать это громко, наша семья - хорошая семья. Вам здесь у нас было очень хорошо, мы обращались с вами, как с сестрой и дочерью, вы ели и пили вместе с нами, спали и делали все, что хотели. Да, таких семей, как наша, не так уж много.
«К счастью!» - чуть не вырвалось у меня, но я удержалась, потому что мне хотелось как можно скорее уехать, пусть даже с этим ненавистным Розарио, только бы уехать отсюда, с этой поляны, окруженной такой густой апельсиновой рощей, точно тюремной стеной. Мы попрощались с Винченцо, который сказал нам со своим придурковатым видом:
- Вы уже уезжаете? Но ведь вы только совсем недавно приехали! Почему вы не останетесь здесь хотя бы до августа?
А Кончетта обнимала нас и осыпала звонкими, как ее слова, поцелуями, и мне казалось, что в ее поцелуях таится такая же насмешка, как и в ее словах. Наконец мы пошли по тропинке, навсегда оставив позади этот проклятый розовый домик. На проселочной дороге стоял грузовик. Мы сели: Розетта рядом с Розарио, я рядом с Розеттой.
Розарио завел мотор, начал напевать какой-то марш и торжественно объявил:
- Машина следует до Рима.
Грузовик быстро поехал по проселочной дороге к шоссе. Солнце стояло уже высоко; это было июньское солнце, жаркое, иссушающее, полное веселой и молодой силы; дорога была очень пыльной, живые изгороди тоже были все белые от пыли, а когда грузовик замедлял ход, то с деревьев вдоль дороги слышался стрекот цикад, прятавшихся в листьях. Когда я услышала этих цикад, увидела белую пыль на дороге и на изгородях, жаворонков, которые падали камнем на дорогу и клевали оставшийся после мулов навоз, а потом стремительно вспархивали и уносились в небо, слезы навернулись у меня на глаза. Это была деревня, моя дорогая деревня, где я родилась и выросла, у нее я искала помощи от голода и от войны, как ищут помощи у матери, совсем старенькой и очень многое пережившей, но которая сохранила свою доброту, понимает все и все прощает. Правда, деревня изменила мне и мое пребывание здесь кончилось очень плохо; а теперь и я изменилась, хотя деревня осталась той же: солнце светило и согревало все, кроме моего ледяного сердца, стрекот цикад, такой приятный, когда мы молоды и любим жизнь, казался мне надоедливым теперь, когда я больше ни на что не надеялась; запах сухой и горячей пыли, возбуждающий невинные чувства, душил меня, как будто чья-то тяжелая рука закрывала мне нос и рот. Деревня изменила мне, и я возвращалась в Рим без всяких надежд, с душой, полной отчаяния. Я плакала и пила свои горькие слезы, стекавшие из углов глаз прямо мне в рот; я отворачивалась в сторону, чтобы Розетта и Розарио не увидели, что я плачу. Но Розетта все-таки заметила и вдруг спросила:
- Почему ты плачешь, мама?
Голос у нее был такой нежный, на один момент во мне проснулась надежда, что случилось чудо и она стала опять моей прежней Розеттой. Я уже хотела было что-то ответить ей, повернулась - и вдруг вижу, что рука Розетты лежит на коленях у Розарио, у самого низа живота; я вспомнила, что уже несколько минут они молчат и не двигаются, и тогда сообразила, что означает это молчание и неподвижность: моя дочь здесь, на моих глазах, ищет физической близости с мужчиной; поэтому-то и появилась нежность в ее голосе; бесстыжие, чем занимаются! И это в то время, как он ведет машину, среди бела дня, как животные, для которых ни время, ни место не имеют никакого значения. Тогда я и говорю:
