Лариса Миронова - На арфах ангелы играли (сборник)
А речка? Где тот чудесный Сож, на левом берегу которого во всю длину растянулась Ветка? А если подняться вверх по течению, то можно попасть в чудесное царство, где Алеся пока ещё не побывала, но знает наверняка – там есть волшебный город Светиловичи, в нем, конечно же, живет солнце, во всяком случае, оно куда-то туда вечером уходит.
В Гомеле тоже есть река Сож, но трудно поверить, что это тот самый Сож, что и в Ветке. Этот Сож был совсем другой – много шире, и не с таким быстрым течением. И через него уже был построен мост, по которому ходили поезда. Вода в этом чужом Соже была невкусной, и на самовар её никто не брал – от неё пахло гадостью, у пристани, рядом с дебаркадером, на воде плавали пятна солярки, а борода зеленой плесени противно всисала со старого причала. Пляж был на другой стороне, там, на желтом песке, лежало много разного народа в теплые дни. На Ветковском Соже они купались, где хотели. Берег был весь поросший травой, но всегда можно было найти место, где не было тины и где дно не вязло под ногами.
А какая замечательная коса на том, любимом Ветковском Соже!? Как ласково она поглядывала из самой середины реки на своих добрых знакомых! А в том Соже был брод, и можно, кое-где вплавь, а в других местах хоть на цыпочках, всё же перебраться на заветное место безо всякой лодки. Одежду в узел, в левой руке высоко над головой – и, сильно забирая против течения, не оглядываясь назад, стремиться к заветной цели. А уж там настоящая воля…
За косой текла узенькая, безымянная и совсем домашняя речушка без названия – вела она прямо к Старому селу. Здесь же, в Гомеле, не было ни косы, ни притока, ни заводи Карелины. И до Старого села страшно как далеко…
Алеся шла по краю канавы, всё дальше и дальше убредая от родительского дома, в полной уверенности, что чем дальше отсюда, тем ближе к Ветке. Однако заветная Ветка всё не появлялась на горизонте, а местность становилась всё более дикой.
Впереди простиралось огромное поле, на нем, тут и там, стояли самолеты. Аэродром!
Здесь Алеся ещё ни разу не была. Папа всё обещал взять с собой на работу и даже полетать вместе обещал, но обещание так и оставалось обещанием.
Над Веткой часто летали аэропланы, иногда в поле она видела, как самолет «кукурзник» вытряхивает из стрекозьего брюха какой-то едкий порошок, от которого в носу щипало, и из глаз текли слезы, но таких самолетов здесь не было.
Это были не самолеты, а какие-то огромные птицы! Она затаилась в канаве и стала внимательно наблюдать за тем, что происходило на взлетной полосе. Из кустов, что росли густой каймой вдоль аэродрома, тревожно пахло осенним тленом, но даже этот знакомый запах не мог смутить её – она уже понимала, что той, Ветковской, осени здесь не будет.
«Прощай довеку, милая Ветка!» – пдумала она, и горькие слезы побежали по щекам.
Старый, до последней крайности знакомый и до жгучих слез любимый, мир уходил, приговоренный и дальше существать без неё, а ей предстояло вживаться в эту чужую, шумную и бестолковую, городскую суету.
Грустила она и о Сеньке, вспоминая его испуганно раскосившиеся синие глаза под белесой длинной челкой, когда Алеся сказала, что уезжает из Ветки к родителям, навещать бабушку и дедушку будет, но только по праздникам. Просяные веснушки на Сенькином носу побледнели, тонкие губы искривились. Когда Алеся хотела взять его за руку, он, крутнувшись на пятке, побежал прочь, распугивая сонных кур и толстых поросят, которые вольготно расположились на отдых в уютной подворотне.
Сегодня особенно грустно было с утра. Воскресенье – день очень длинный, самый длинный день недели. Времени много, а с толком упоребить его некуда. Проснулась затемно, когда родители ещё спали, оделась, положила в карман аппетитный хлебный довесок и выбежала во двор.
Серебряный утреник был чудесен, она принялась ласкать глазами траву и листья, покрытые мелкими разноцветными капелькам и – бриллиантами.
Это действо на какое-то время развлекло её, однако, вернуло к дерущим сердце воспоминаниям о тех временах, когда она рано поутру вольно выбегала из дома босиком – посмотреть, не идет ли с базара Мария с большой кашелкой, полной всяких вкусных вещей. Мед, яблоки, огромные груши и, главное – сахарные петушки на палочке, и всё это ей, Алесе!
Глазам её открывались такие привычные картины солнечного осеннего утра, сердце замирало от восторга, а потом начинало бешено скакать в груди – вон уже идет через мостик, тяжело ступая и отставив свободную руку немного в сторону, её милая бабушка Мария!
За ночь подморозило, и обожженная грядка всем своим видом говорила – видишь, всё, как там…
Но это был город – по шоссе ехали большие тяжелые трехтонки, по тротуару катили велосипедисты, люди, с утра до вчера, снуют туда-сюда безо всякого специального дела…
Вот и пошли её ноги сами собой вдоль канавы, на поиски утраченной Ветки.
Но ещё больше, чем сам город, не нравился ей их сосед. Конечно, у него не было ужасной козы с большими острыми рогами, но зато были другие неприятные качества, на которые совршенно невозможо было закрыть глаза. Коротенький мужчина в кителе, тоже летчик, страшно боявшийся своей жены-помпушки, вечно надутой и что-либо жующей, она не ладила ни с кем, никого не любила и всегда делала Алесе обидные замечания. Они жили в своей квартирке, как два крота в норе, отделившись от всего остального мира и выказывая интерес только к злым сплетням про соседей. Его звали Федор, а жену – Нинель. Она была неработающей домохозяйкой, имела два золотых зуба и огромный, колышащийся при ходьбе, живот. Сплетничала с охотой, глаза её в такие минуты загорались и увеличивались в размере, в остальное время она с неизменным аппетитом ела и ела – варёную свёклу утром, потом всё подряд и что под руку попадало. При всех её занятиях, кроме сплетен, на лице оставалось одно и то же выражение, и если постоянное выражение лица Федора можно смело называть приклеенной улыбкой, то хоть как-то обозначить то, что выражало лицо Нинель, было просто невозможно. У мужа её голова была клином, стрижена под гребенку, наверное, дома, для экономии, шея вообще отсутствовала. Продолговатые глаза из узких щелей смотрели остро и подозрительно. Улыбка, широкая и на вид дружелюбная, была адресована в пустоту – точно так же он смотрел на бочку с водой или на шланг, валяющийся на земле. Нинель целыми днями вышивала какие-то салфетки, в их квартире всё было устлано этими вышитыми салфетками – и полки на диване, и сами диванные валики, и этажерка, и радиоприемник. А когда в Гомеле в частных домах появились первые телевизиры, и вечно ликующий Федор привез на багажнике велосипеда дорогую покупку, то на следующий же день модный КВН был покрыт вышитой специально по этому случаю салфеткой.
Всю работу в огороде делал муж. У них был на участке небольшой сад – две антоновки и низкое, развесистое дерево пепенки. Яблоки падали на общую дорожку, но Федор ни разу не предложил Алесе по-прбовать этих румяных и сладких яблок. Однажды она незаметно прихватила две падалицы, но тут же на крыльце поялилась Нинель и громко спросила: «А что это у тебя в карманах».
Алеся ответила: «Яблоки. Я их у вас украла. Но мне больше их не хочется. Можно, я брошу их в помойное ведро? Спасибо».
Алеся слышала, как соседка из другой половины дома спрашивала Нинель, не заглядывается ли её муж на Броню. Нинель, тряся животом, в защиту которого сама же говорила: «Женщина без живота, что комната без гардероба», со смехом отвечала – «было бы на что!», и рассказывала жиличке из дома напротив, как Броня готовила вареники: «Представляешь, она их жарила! Она думает, что вареники – это потому что с вареньем. А не потому, что варят! Представляю, какая гадость получилась!»
Весь их жактовский дом был поделен на две половины, и каждая из них имела по две квартиры. И только в четвертой квартире жили подходящие, по Алесиному разумению, люди – уже немолодая мама с девочкой, которая училась в той же школе, и Алеся научила её быстро решать задачки по арифметике. Мама болела – у неё было что-то с ногой. После работы она сидела на большой табуретке, а больную ногу клала на маленькую скамеечку. Она чаще молчала или что-либо спрашивала просто так, без специального смысла. В доме всё было просто и очень чисто. Такой чстоты Алеся нигде больше не видела. Все выскоблено и начищено – табуретки беленькие, как только что обструганные, кастрюли и чайник сверкают, посуда блестит, стекла в окнах прозрачные. Эти люди никогда ни про кого не сплетничали, всегда радовались за других, когда Алеся рассказывала что-то хорошее – в доме напротив мальчик родился или у соседской кошки пять черненьких котят и один белый… Эта мама никогда не говорила дочке – замолчи, отстань или другие грубые слова.
И вот про эту тихую, скромную женщину с больной ногой и её милую дочку Нинель однажды сказала Броне: «Твоя Леська опять к этим голодранцам побежала».
