Николай Крыщук - Ваша жизнь больше не прекрасна
— Ну что ты смотришь на меня, как червь на овощ? Да я за четырьмя картошками и жопу нагинать не стану.
Старушка понимающе кивнула. Вот ужас-то в чем! Она и на этот раз не обозлилась, не обиделась хотя бы, а кивнула понимающе и, чуть заискивая, но внешне сметливо, давая понять, что способна оценивать происходящее, обременительность своей просьбы то есть, сказала:
— А я еще и морковки возьму.
И тут я вспомнил, что точно такой сцены был свидетелем в прошлой жизни. Старушка тогда сконфуженно поплелась дальше вдоль лотков. А я, занятый своими мыслями, опомнился слишком поздно. Рванулся обратно к лотку, чтобы накупить овощей на все имеющиеся деньги, донести сумку до дому, поцеловать на прощанье, но старушки нигде не было. Черепаший шаг, а затерялась мгновенно. Что же я такой рассеянный, думал тогда с досадой, или наоборот — такой сосредоточенный? Этот эпизод так и остался в памяти мелко дергающей занозой.
Даже за несколько мгновений до конца что-то можно узнать впервые. Я впервые понял сейчас смысл выражения «в глазах потемнело».
Ну нет, больше вам это не пройдет!
— Девушка, — сказал я, — обслужите, пожалуйста, как вас просили.
Слова были не те. Не те. Но где же найти те? И почему мы всегда так беспомощны в предъявлении претензий? Тут же становится стыдно за себя. Да кто ты такой? Смотрите, он права качает.
— Тебе чего надо, мужик? — вступил в разговор половой сосед девицы.
— Я не с вами разговариваю.
Вот тоже. Никакой находчивости. Куда подевалось остроумие? Сейчас он ответит…
Он ответил:
— А я с тобой.
— Издеваются над людьми! — крикнул за моей спиной женский голос. — Понаехали, чурки поганые. Перекупщики!
Любой инцидент приобретает у нас национальный оттенок. Запахло скандалом. Осадить внезапную помощницу значило начать борьбу на два фронта. То есть сразу проиграть. Но и терпеть ее было нельзя.
— Помолчите, дама! — сказал я резко. И сразу почувствовал, как публика отхлынула от меня душой.
— Да ты пьяный, что ли? — мгновенно отреагировала дама.
— А чего молчать? — встрял старичок, похожий на академика Павлова. — Я здесь в блокаду казеиновый клей жевал и всё в коммуналке живу. А они уж давно в отдельных.
Я успел заметить, что моя старушка, смекнув, к чему клонится дело, смылась. Получалось, что я борюсь за справедливость вообще, не имея возможности ее наглядного применения. Личность ушла. Это меня еще больше обозлило.
Народу уже собралось много. Сквозь толпу протиснулся вислоусый охранник в форме:
— В чем дело?
— Обзывается, давит пальцами на весы, — не раздумывая, соврал все тот же сосед продавщицы. — Он что, гирям не верит?
— Это ложь! — крикнул я. — Она отказалась обслуживать старушку. Сказала, что не будет из-за нескольких картошек задницу свою утруждать.
Да, оратор из меня хреновый.
— Обзывается еще, — сказала девица. — Задница! Сам ты в таком случае задница! А у меня как-никак попа.
Девица похлопала себя по ягодицам. Мужская часть публики деликатно заржала.
— Погодите, — сказал охранник, — о какой старушке речь?
— Она уже ушла, — сказал я. — Только что.
— Ну вот, — философски заметил охранник. — Старушка ушла, а вы митингуете. Как это понимать? Вот и расходитесь.
— Да вы понимаете, что это хамство? — снова вскрикнул я.
— Почему вы так со мной разговариваете?
— Я не вас имел в виду, а старушку. То есть вот эту девицу.
Сзади меня кто-то сжал за бицепс:
— Послушай, друг.
Металлическая хватка давала понять, что мне не стоит обольщаться дружеским тоном.
— Уберите руки! — закричал я и сделал движение, похожее на взмах дирижера, завершающего мучительную дуэль с оркестром. То есть сначала взял вверх, будто оглаживая большой глобус, потом резко опустил вниз.
В этот момент что-то легко ударило меня под коленки. Толпа, как выяснилось, давно расступилась, я без чьего-либо сопротивления повалился назад и вбок и заорал, теперь уже от неожиданности и боли. Рука по локоть провалилась в котел с крутыми щами. В нем оказалась и половина лица. Для того чтобы встать, нужно было теперь опереться рукой о дно, то есть погрузиться еще глубже. Рука горела и была беспомощна, как плавник. Мое купание в щах заняло не меньше минуты. Толпа смотрела молча, как в «Ревизоре».
Наконец я поднялся, обтекая, и протянул руку, обвешанную рыжей капустой, к низкорослому пареньку, который показался мне владельцем тачки:
— Это что?
Он мгновенным приемом заломил, нет, понял я тут же, сломал мне руку, и я оказался на асфальте. Ботинок соскочил с ноги и лег рядом. Нечего было даже и думать — достать его и снова надеть. А паренек заговорил с удивительной для каратиста жалкостью, ища сочувствия в публике:
— Испортил суп. Плати. Вез обед. А? Кто теперь будет кушать?
Я, в общем-то, все уже понимаю, но не сдаюсь. И в глазах по-прежнему темно. Рука вопит от боли, ухо жжет. Головы у всех движутся как-то отдельно от туловища и кривляются, будто висят на крючьях.
Последняя ошибка: с помощью здоровой руки я вновь попытался подняться, что было воспринято, как бунт личности. Владелец тачки взял в руки металлический черпак, сказал:
— Эй? — и сильно ударил меня по голове.
Это был сигнал. Толпа снова пришла в движение. Сочувствующие кричали «Вы его убьете!» или «Нужна “скорая”». Надо мной нависло лицо «ублютка», который разговаривал со своей мамой по мобильнику. Он улыбнулся и спросил:
— Человеческую речь понимаешь? — после чего опустил на голову, приклеенную к асфальту, тяжелый кулак с зажатой в нем связкой ключей. Череп треснул, и я на какое-то время отключился.
Били ногами. Охранник дружески брал за плечи то одного, то другого, приговаривая:
— Ну хватит. Подеретесь еще.
Потом наступила тишина. Я лежал на асфальте. Мне в который раз везло: асфальт прогрелся и щедро отдавал тепло, понимая, что униженному человеку оно необходимо. Потому что это, скорее всего, последнее тепло, которое тело способно почувствовать и понять. Дальше уже не будет смысла относиться к нему сознательно.
У меня было ясное чувство, что всё, что это конец. Но и оно было какое-то неполное, ничтожное в своем трагизме и неудовлетворительное. То есть я понимал, что всё, но при этом как будто хотел, при отсутствии голоса, спросить кого-то: «И это всё? И только?»
Мысли наплывали на меня одна за другой, вроде мелкой волны. Короткие. Дотронется и отступит, дотронется и снова попятится.
Несколько раз в жизни выходило мне бунтовать, но всегда это получалось нелепо, длилось недолго и с последствиями разве что для меня самого. Вот и сейчас я хотел еще что-то крикнуть гневно, с вызовом, но заранее предчувствовал уже комический эффект от этого тираноборства и заранее пожалел себя, вернее, свое приниженное, не идущее к гневу лежачее положение.
Новая волна.
А возможно, в ближайшие часы меня ждало участие в великом событии, подумал я. Эта бодрая волна только лизнула — то есть только промелькнуло в голове, что, может быть, событие оказалось бы и великим. Но тут же прошло и забылось.
А вот то, что не нашел маму… Быть может, она отправилась искать меня? Кто, кроме меня, напомнит теперь о ее небывалой красоте?
Дети… Я, кажется, подсучивал ногами, все еще бежал к ним. Было у нас какое-то дело… У них в руках будто бы конец ниточки, и у меня конец другой ниточки. Нам надо было встретиться, мы уговорились, и связать эти ниточки узелком.
Сильный ветер шел по низу. Дуло. Особенно в правую ногу без ботинка. Большой палец прямо-таки захолодел. А! — вспомнил я. Там же в носке дырка. Хорош он был сейчас, голо вопрошающий, сбекренившийся от непосильной ходьбы урод!
Я заметил эту дырку еще в воскресенье. Конечно. Но ведь при таких метаморфозах кто думает о дырке в носке? И потом: я как бы себе уже не принадлежал. Мое внимание было сосредоточено исключительно на главном событии. И вот теперь, разумеется, именно эта дырка вылезла на первый план.
Уже начинающая загустевать лужа крови у головы не так беспокоила меня сейчас, как эта выставленная на всеобщее обозрение дырка. Ну, этот фокус сознания известен. И покойник заботится прежде о своем внешнем виде, а потом уж об отпущении грехов. Сейчас ротозеи начнут смеяться, кто-нибудь и пожалеет. Неизвестно, что хуже. Но дело, дело не в этом.
Эту дырку, или заплату, или голую шею без шарфа, или обносившийся до подкладки воротник придумала русская литература. Я снова попал в сюжет. Стал кормом для толпы. Что ей до того, что у меня есть тайный билет на Олимп? Будут помнить теперь только эту дырку. Кто-нибудь из самых никчемных вставит еще в свою протестную поэму.
Но и эта нестерпимая волна отошла, оставив меня в покое.
Я лежал на поле боя. Надо мной было небо, одно только небо, не ясное, но все-таки неизмеримо высокое, с тихо ползущими по нему серыми облаками. Мне полагалось сейчас думать, и я примерно так и подумал: о ничтожности жизни, значения которой никто не мог понять. И о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить. «Да, все пустое, — думал я, — все обман, кроме этого бесконечного неба».
