Факир Байкурт - Избранное
Мысли набегали, как волны, одна на другую: «В иных-то деревнях народ смирный, послушный. Блюдут свои обычаи. Только спустись вниз и посмотри: ни одной деревни без баштанов. А эти дармоеды даже редьку и морковь покупают. Ну виданное ли это дело — морковь покупать?! Дрыхнете на своей горе, как медведи в берлоге. Семь лет, семь месяцев и семь дней вашим старостой я был — так и не смог вас разбудить! „Ну ладно, — думаю, — раз уж уговоры не помогают, попробую подать вам пример“. Засеял баштан: смотрите, выращивайте арбузы и дыни. Как бы не так, сами ничего делать не хотят, только и норовят спереть».
Дорога до Ортакёя не ближняя — пять часов ходу. Ибрагимкул шел уже четыре часа. И все продолжал бурчать себе под нос:
— Ну уж если вы не можете обойтись без воровства, дождитесь хоть, пока арбузы и дыни созреют, тогда и тащите. Да и на что вам воровать? Попросите, я и так дам. Покажу вам, как их выращивать. А вы крадете совсем зеленые. Плети обрываете…
Кузнец Сами помог Ибрагимкулу разгрузить ишака перед кузней. Обалдело уставясь на капкан, он спросил:
— Что ты собираешься с ним делать, Ибрагимкул?
— Поставлю на баштане.
— Зачем?
— Медведи повадились.
— Четырехногие или двуногие?
— Не все ли равно? Какой словится, такой и хорошо.
Ибрагимкул разбивал баштан на паровом поле. Земля у них здесь сухая, неплодородная. Если не оставлять ее под паром, то и урожая никакого не получишь. Сельчане просто не обрабатывали такие поля. А Ибрагимкул где-то прознал, что если разбить на паровом поле баштан, то хлеб и кунжут еще лучше уродятся. Человек он бывалый, много чего повидал на своем веку, вот и решил сам попробовать. Два года засевал баштан Ибрагимкул и убедился: правду говорят люди — на другой год урожай кунжута был больше обычного. Дело оказалось выгодным, а уж своей выгоды Ибрагимкул не упускал.
Семена он раздобыл в деревне Текирлер, где разводят дивные дыни и арбузы. Ухаживал за баштаном прилежно: вовремя прореживал, мотыжил. В самой середине поля поставил сторожевую вышку; днем караулит его сын, ночью — он сам. Возьмет с собой ружьишко, ложится, а оно рядом. Да только это не помогает. Только-только цветы отцвели, а воры уже исхитряются оборвать плоды. Да еще и плети потопчут. Смотришь, на земле отпечатки ботинок со знаком орла, чарыков или босых ребячьих ног. Ну и бесился же Ибрагимкул — растерзать бы на месте этих гадов!
— С отцов своих пример берут, чтоб их господь разразил! — ругался Ибрагимкул.
В этом году под паром держали все поля к востоку от деревни. Баштан Ибрагимкула находился по левую руку от дороги, которая идет к Пертеджикскому ущелью, месту выпаса коз и овец. Маленькие еще, с головку младенца, дыни и арбузы прятались под сенью зеленых листьев. Многие уже оборвали, но оставалось еще вполне достаточно, чтобы опробовать капкан. Урожай обещал быть богатым — лишь бы прошло несколько дождей.
«Такие дыни и арбузы выращу, что все рты разинут, — мысленно похвалялся Ибрагимкул. — Половина наших сельчан заведут тогда баштаны. Только бы не растащили весь нынешний урожай!»
Ортакёйский кузнец был мастер каких поискать, починил и хорошенько отладил капкан. Только тронь палочкой, и, если взведен, сразу захлопывается. К тому же Сами наточил напильником зубья. Зубья в зубья заходят. Страшная вещь — берегитесь, медведи! Да упасет вас Аллах!
— Ужас-то какой! — простонала Ибрагимкулова жена, увидев починенный капкан. — Откажись ты от своей затеи, умоляю тебя, откажись! Эта штуковина сразу двоих придушить может.
— Не зуди, жена! — оборвал ее Ибрагимкул. — Раз уж я задумал, так тому и быть. Вот погоди, попадется в капкан какой-нибудь медведь, другим неповадно будет!
Ибрагимкул припрятал капкан на самом краю баштана. Развел захваты, натянул пружину, закрепил ее длинным крючком. Место, где поставил капкан, он показал сыну: как бы, упаси бог, не угодил в него по оплошке. В ту ночь он, как всегда, улегся на сторожевой вышке, положил рядом ружье. Капкан захлопывался с таким громким лязгом, что и мертвого мог разбудить. Бывший староста был уверен в нем, как в самом себе.
Темно, впрочернь, лиловело небо над горами и горными селениями. Внизу поплескивала Бейдили. Высокими и низкими голосками выпевали свои песенки жуки и насекомые. Вдалеке лаяли собаки, тявкали лисицы.
Луна все еще не всходила. Вот-вот она выкатится из-за вершины Пертеджика, золотистая, как обмолоченное зерно. В ее сиянии весь баштан виден как на ладони.
Уже добрых полчаса, как вся деревня уснула. Ибрагимкул тоже начал задремывать — и вдруг услышал где-то внизу высокие, видимо девичьи, голоса — они выводили песню. Ибрагимкул поднялся на локтях, прислушался. Он очень любил девичье пение. Два голоса приближались к баштану.
В саду фиалка зацвела.
Любовь с ума меня свела.
Тебя другому отдают.
Что жизнь моя? Одна зола.
Песня часто прекращалась, слышались обрывки веселого, насмешливого разговора. И тут же водворялась тишина, нарушаемая лишь звуками тихих шагов. Раздались два негромких свистка. И снова возобновилось пение — теперь уж под заливистый свист, а это особенно нравилось Ибрагимкулу. Голос у него самого был низкий, басистый, но любил он высокие…
Тебя другому отдают.
Что жизнь моя? Одна зола,—
тихонько подпевал он.
«Видать, девушки идут, — думал Ибрагимкул. — Совсем еще молоденькие, лет тринадцати-четырнадцати. Неужто воровать?.. Боже, до чего докатился этот мир, пропади он пропадом!»
Голоса слышались уже совсем близко.
Ибрагимкул приоткрыл глаза.
Нет, это не девушки. Тонкие, гибкие, как лоза, пареньки лет семи-восьми.
«Сейчас полезут в баштан. Но капкан-то с другой стороны. И слава Аллаху, что с другой… — Он поднял ружье. — Пальну-ка я в воздух, страху на них нагоню».
Но пареньки шли мимо баштана. Они перестали свистеть и тихо перешучивались, иногда смеялись.
«Уж не собираются ли они полезть сверху?» — предположил Ибрагимкул.
Мальцы снова засвистели. Похоже было, что они поднимаются на Пертеджик, к выпасам.
Бывший староста, успокоенный, положил ружье. «Должно, подпаски. А уж я было, грешная душа, заподозрил, будто они воровать пришли. Совсем еще маленькие, ягнятки… Ну да чем я виноват? Откуда мне было знать, что они мимо пройдут?..» Он опять прилег. «Ладно, — подумал он, одолеваемый сладкой дремотой, — капкан-то я все равно завел».
Мальцы остановились выше по склону, среди можжевельника. Посмотрели на золотистую — и впрямь похожую на гумно — луну. Один из них толкнул другого.
— Уснул.
— Тогда пошли.
Оба посмотрели вниз, на баштан.
— Спустимся через кусты?
— Через кусты так через кусты.
Пареньки принялись спускаться, стараясь как можно тише ступать обутыми в мягкие чарыки ногами. На тропе полно было камней, но они крались так осторожно, что ни один даже не шелохнулся.
— Я сорву две штуки.
— А я три.
— Ножи мы с собой прихватили. Сядем под скалой, поедим.
— До чего же я люблю дыньки.
— И я тоже… Сладкие… Холодненькие…
— Даже глотать жаль. Так бы и держал во рту, пока не растает.
— Мой дедушка говорит: выращивать арбузы и дыни — дело непростое. Сноровка нужна особая. Не каждый сумеет.
— А вот мой отец собирается засеять два дёнюма в будущем году. На паровом поле.
— Мой отец тоже собирается, только каждый раз забывает.
— А вот в деревне Текирлер, я слышал, у всех есть баштаны. Там и купил семена Ибрагимкул.
— А я видел, как он засевает свой баштан.
— Вот бы мой отец засеял один или два дёнюма. А лучше десять. Посреди поля поставил бы вышку. А я бы сидел на ней, сторожил. Ну и каждый день съедал бы по дыньке.
— И я бы тоже.
— Уж очень я люблю дыньки.
— И я люблю. Сладкие, будто мед.
Дальние звезды блекли в ярком лунном сиянии. Жужжали какие-то букашки. Вдалеке заливались собаки, выли шакалы. Перекликались чобаны. И на все эти звуки откликалось голосистое горное эхо.
Двое маленьких приятелей, шепчась, спустились к Ибрагимкулову баштану. Золотисто поблескивали небольшие, с головку младенца, дыньки.
Остановились, прислушались.
На сторожевой вышке все тихо.
Опустились на корточки, поползли.
Миновали арбузные плети.
Дальше пошли дынные плети. Их можно было узнать по широким листьям и запаху.
Сорвали по паре дынь.
Вскочили на ноги и припустили во всю мочь. Не оглядываясь.
Остановились уже за баштаном.
Все так же плескалось яркое лунное сияние.
Ибрагимкул не подавал никаких признаков жизни.
Уселись, достали ножи, разрезали по дыньке.
— На попробуй кусок вот этой.
