Раймон Кено - Упражнения в стиле
В 1928 году он женится на Жанине Кан, сестре первой жены Бретона, а через год окончательно расходится с Бретоном по «сугубо личным», как он часто повторяет, и отнюдь не «идеологическим» причинам. В 1930 году выходит коллективный памфлет «Труп» с яростным текстом Кено «Деде», направленным против тоталитарных методов «Папы» сюрреализма («Андре Бретон / сунул палец себе в ж..у [и] подписал пакт с дьяволом»). В «Одилии» Кено-Трави заявляет: «Если бы я продолжал все, как и раньше, это превратилось бы в любовный роман»[70]. Другими словами, оставаясь близок сюрреалистам, он был бы вынужден выбрать фиктивность, литературную условность. Путешествие в Грецию открывает глаза персонажу Ролану Трави и его создателю Кено: с этого момента они оба ощущают в себе «зерно» свободной и духовной жизни, начинают отличать жизнь от литературы. Они взрослеют, «путы разорваны, иллюзии рассеяны, больше нет страха перед болезнью»[71]. В 1930 году Кено напишет в поэтическом сборнике «Рассекать волны»: «Я слово конец напишу, как заходят в порт. / Но этот конец всего лишь начало. / Я не брошу стихи на волю волны за борт. / Я приму их и разберу по порядку». Парадоксально, что Кено помещает эту стихотворную декларацию грядущего Начала в конце книги. Читатель вынужден снова обращаться к первой странице. Так начиная с первых литературных опытов уже заявлена тема цикличности, которая будет преследовать Кено всю жизнь. Но тогда, в тридцатые годы, более значимым остается выход из секты Англареса и «освобождение» от сюрреалистических уз. Многие тексты (например, «Символизм солнца» и «Отец и сын», задуманные как части единого проекта «Энциклопедия неточных наук», так и не нашедшего издателя), опубликованные романы «Репейник» (1933), «Последние дни» (1936), «Одилия» (1937) и самое автобиографичное произведение, стихотворный роман «Дуб и собака» (1937), полемизируют с сюрреализмом, доходя порой до ироничной и яростной критики в адрес «дьявольского наваждения». Вспоминая о своих друзьях того периода, Жорж Батай отмечает, что «в 1929 году никто не знал ничего о Превере и почти ничего о Кено. Им обоим было необходимо выйти, чтобы оказаться в состоянии творить»[72]. Разрыв с Бретоном и детством, литературная независимость, избавление от дьявольского начала, которое позднее будут олицетворять персонажи «Детей Ила» Бэби Туту, Пюрпюлан и Шамбернак, и, наконец, ожидаемое метафизическое Очищение: последняя строчка романа красноречиво указывает на то, как Кено переживал этот выход: «В бассейне кровоточило освобождение»[73].
Кено признается, что чувствует себя «совершенно потерянным» и поставленным перед фактом полного отрицания всего: «больше нет ни литературы, ни антилитературы, которой являлся сюрреализм»[74]. Кено перестает писать. Вне групп остается одиночество, от которого Кено спасается в занятиях философией (он посещает лекции Анри Клода и Жака Лакана), в чтении (открытие Джойса и изучение «литературных безумцев»[75]) и в рисовании акварелей. Математика — еще одна отдушина. Но и здесь персонаж «Одилии» понимает, что «все эти годы верил в иллюзии и жил ошибочно»[76], что бесконечные и бесцельные расчеты расчетов превратили его в «неисправную вычислительную машинку». В это время Кено начинает интересоваться пиктограммами («единственное, что мне оставалось делать, — это пиктограммы, т. е. [то, что оставалось] вне или поверх письма и литературы»[77]), как если бы эта деятельность на перекрестке живописи, литературного письма, энциклопедизма и математической комбинаторики позволяла Кено обрести голос после молчания, последовавшего за разрывом. Ничего удивительного в том, что вход в литературу ассоциируется с другими голосами: психоаналитическим и мистическим. Любопытно, что начало интереса к психоанализу совпадает с началом литературной карьеры: в 1933 году был опубликован и отмечен премией «Дё Маго» первый роман Кено — «Репейник». Кено осмысливает эти события довольно неординарно, о чем свидетельствует парадоксальная запись в «Дневнике»: «неоднократно я пытался / старался / выйти из литературы / с помощью живописи / с помощью математики». Семилетний курс психоанализа окажет на Кено огромное влияние, которое писатель будет позднее отрицать с подозрительным постоянством и воодушевлением. Несмотря на иронию и сарказм поэмы «Дуб и собака», рассказывающей о психоаналитическом эксперименте, психоанализ имеет для Кено несомненное значение. Двойственная суть личности (дуб и собака — этимологически две составные части фамилии писателя), творчество, проблематика письма — все пронизано стремлением выйти, вырваться из породившего круга, все прочитывается под гнетом автобиографии. Призрак Бретона (Папы сюрреализма) еще долго бродит по текстам Кено: но если в раннем эссе «Отец и сын» автор открыто рассуждает о комплексе Эдипа и комплексе кастрации, то в последующих текстах тема дается через целую серию скрытых указаний, ссылок и намеков. Так, в романе «Каменная глотка» (1934) психоаналитическая проблематика выражается через головокружительную и трагическую историю семьи Набонидов. В этом же году Кено становится отцом, в этом же году он порывает с Батаем. Стараясь выйти из литературы, Кено в нее входит через другую дверь: начинается новый этап творческого постижения действительности. На фоне социологии и философии проявляется интерес к марксизму.
Еще за три года до этого Кено становится членом Демократического Коммунистического кружка Бориса Суварина и начинает сотрудничать в его журнале «Социальная Критика». Среди сотрудников журнала фигурирует и Жорж Батай, вместе с которым Кено публикует «Критику основ гегельянской диалектики», статью, о которой он позднее напишет: «...мы намеревались прийти на помощь склеротичной материалистической диалектике и предполагали ее обогатить и обновить, оплодотворив лучшими семенами буржуазной мысли: психоанализом (Фрейд) и социологией (Дюркгейм и Мосс), — в то время мы, конечно же, еще не знали о Леви-Стросе»[78]. В 1932 году Кено вступает в антисталинскую группу «Кружок Новой России» и в антифашистский «Единый Фронт». Стихотворения «Мюнхен» и «Для Других», равно как и отдельные части поэмы «Дуб и собака», являются, бесспорно, признаками ангажированности; при желании можно усмотреть определенную политизированность в «Детях Ила» и «Суровой зиме», в меньшей степени — в «Воскресенье жизни». Эту политическую ангажированность следует воспринимать — как всегда и все у Кено — всерьез, но с некоторыми оговорками; здесь, как и в других случаях политической мобилизации, Кено проявляет к догме «серьезное, но сдержанное отношение». Мы находим объяснение этой парадоксальной формулировки в «Одилии», наиболее полемичном из всех романов Кено. «Часть моих идей не очень хорошо сочетается с материализмом, даже диалектическим»[79], — заявляет Ролан Трави. И дальше добавляет, что верит во внутреннюю объективность математики и ощущает себя ближе к Платону, чем к Марксу. Три года сотрудничества в кружке Суварина (1931–1933) оказались действенным средством вытеснения остаточных явлений сюрреалистической групповщины, но малоэффективным для литературного развития. Намного позднее Кено назовет свои статьи этого периода «юношескими, довольно легкими, чтобы не сказать непродуманными». В кружке Суварина Кено сталкивается с теми же трудностями, с которыми Кено сталкивался в «рядах эстетствующих хулиганов», а Ролан Трави — в «секте» Англареса. Всем троим вновь приходится выходить из круга и взрослеть. Путешествие в Грецию не только излечивает тандем Кено–Трави от «злого хаоса и бессмысленности» сюрреализма, но и в значительной степени выводит на другой уровень миросозерцания. Открытие классической традиции влечет за собой стремление к традиционному универсализму. Кено читает Спинозу и Лейбница. Творчество все больше понимается как стремление к всеобщей и единой форме, выход из малых локальных кругов (политических и литературных кружков) в великий круг Традиции вне времени и мира. Чтобы основать новую литературу, нужно вычленить себя из современного социально-политического контекста. Но, проходя через свой первый «духовный кризис», Кено по-прежнему пытается осознать реальность мира и развитие Истории, а также понять уготованную ему роль. В этих поисках, на фоне прогрессирующей астмы и продолжающегося психоанализа, возникает фигура Гегеля и тема гнозиса.
С 1933 по 1939 годы Кено посещает лекции Александра Кожева о философии Гегеля (в 1947 году он опубликует курс этих лекций в издательстве «Галлимар»), конференции Анри-Шарля Пюэка, посвященные гнозису, манихейству и святому Иринею Лионскому, собрания Социологического коллежа. Кено страдает от астмы, но, по собственному выражению, не случайно: «Астма — это яростное напоминание о существовании Зла». Впрочем, о Зле напоминает не только астма: война в Испании, фашистская угроза в Европе... Кено вновь обращается к теории «дезангажированности», которую излагает в статьях, написанных для журнала «Волонте» (1937–1940). В конце 30-х годов писатель устраивается работать в издательство «Галлимар» рецензентом английской литературы, а накануне Второй мировой войны становится его ответственным секретарем. Этот год отмечен очередным разрывом, но на этот раз с мистицизмом; Кено возобновляет курс лечения с помощью психоанализа, который длится два года. Так начинается новый виток социальной и политической ангажированности.
