Дмитрий Иванов - Где ночуют боги
Только в «военном санатории», когда уложили Антона под два одеяла – его бил озноб, – Аэлите сказала Ларис: у Антона была малярия.
Через три часа после помещения Антона в «военный санаторий» – теперь он играл роль изолятора – у Антона начался приступ. Озноб усилился, дважды Антона рвало опятами.
Врач, оставив наказ обильно поить Антона чаем с каштаном и липой, умчался вниз, чтобы узнать, можно ли проехать по трассе к больнице в Адлер. Врач очень торопился. Только много позже Ларис и Аэлита узнали, что он очень торопился, чтобы спасти Антона, поэтому сам перевернулся на своем «уазике» на крутом повороте перед самой трассой, сломал два ребра и попал в больницу с сотрясением мозга. Рассказать об Антоне всем, кому надо, он поэтому в тот день опять не смог.
К вечеру Антону стало еще хуже. Начались судороги в ногах, от которых Антон складывался вдвое, как перочинный нож, и кричал от боли. Температура не спадала, мозг поплыл. Антон разговаривал со своей бабушкой, покойной.
Приходили по очереди все соседи, но Ларис к «военному санаторию» никого близко не подпускала, она установила карантин, для предотвращения возможной эпидемии.
Аэлита сначала плакала, боялась, что Сынок умрет. А потом не пошла, а побежала – наверх, к Ибрагиму.
Ларис осталась с Антоном. Пока никто не видел, Ларис тоже плакала, когда смотрела на Сынка. Ему становилось все хуже. Он был бледен и тих, он проваливался. Антон проваливался и летел куда-то.
Там, в пустоте, показался сначала берег реки Псоу. На берегу лежал зубробизон с обрубком шашки в голове. Он был жив, но тяжело дышал и смотрел на Антона круглым глазом. Смотрел с укором.
Потом появился вдруг Миша Минке. Он сказал:
– Охотишься на зубробизонов? Это стильно. А работа, Антон? Почему ты не работаешь? Почему ты не создаешь положительный образ? Кто его будет создавать, я? Нет, я не могу. Я провожу все время с Путиным. Я нужен ему. Я его правая рука. Ты должен создать положительный образ. А ты чем занимаешься?
– Я работаю! Я работаю! – кричал Антон в ответ.
Но Миша не верил Антону. Он посмотрел на коллегу с укором и сказал:
– Я скажу Путину, что ты не справился. Надо заблокировать твою карту. У тебя был такой шанс, такой бонус!
– Я работаю! – кричал Антон. – Не надо блокировать! Не надо!
Потом вдруг появился Путин. Он был грустен. Он смотрел на Антона. Потом сказал:
– Я умею читать мысли. Потому что я работал в КГБ. Ты думаешь: как обидно умереть от малярии в двадцать первом веке, как Бестужев-Марлинский в девятнадцатом? Да, обидно. Тебя похоронят под слаломом, и никто не будет помнить о тебе. Кто ты был? Никто. Пустота. Я умею видеть пустоту в людях, меня научили этому в КГБ. Ты всю жизнь заполнял пустоту. Заполняешь ее удовольствиями, но от этого не выздоравливаешь, а только сильнее заболеваешь, заметил? Удовольствия. Все дело в них. Мы приматы, Антон. А приматы – рабы удовольствий. Ты был рабом. Теперь ты умрешь.
Антон хотел что-то сказать Путину, но не смог – Путин исчез.
Вместо него появилась долговязая ведьма Светик в белом халате, с огурцами на продажу, она сказала Антону:
– Сказано в Экклезиасте: «Каждому воздастся по заслугам его». Какие у тебя заслуги, Антон?
Антон ответил:
– Я не знаю.
Потом вдруг выросла гора – вершина Тибета. На вершине сидели Адель и Наденька с детьми, в позе лотоса. Склон вершины Тибета зашевелил каменными кручами, как губами, и гора отчетливо произнесла, по-краснодарски гакая:
– Гандон ты, Антон.
Антон что-то кричал горе в ответ. Но гору скрыли налетевшие тучи.
Потом Антон лежал под убыхской грушей и смотрел в небо. В небе плыли тучи. За тучами по небу шел Артуш.
Потом вдруг появилась бескрайняя зеленая лужайка, рассеченная длинными, уходящими за горизонт рядами одинаковых белых квадратов надгробий. Могил было очень много, все они были маленькие и аккуратные, как на американском кладбище военных. Потом появился Само. Он сказал:
– Мои шелкопряды. Я не успел объехать яму на дороге. Шелкопряды проснулись. А я же говорил тебе, помнишь. Их нельзя будить. Мои шелкопряды. Погибли. Они лежат здесь.
– Сочувствую, – сказал Антон.
А Само скорбно опустил голову.
Потом появился сын Антона, Василий. Он смотрел на отца. Сначала молчал. А потом произнес:
– Папа, если ты сейчас умрешь, что я буду помнить про тебя? Что ты мне подарил велосипед ночью? Думаешь, я не понял, что ты забыл про мой день рождения?
– Нет! – закричал Антон сыну в бреду. – Нет, Васенька! Я не забыл!
Антон что-то кричал Василию, но на его месте уже стояла старая груша на высоком склоне Аибги.
Аэлита прибежала, когда Антон уже умирал, и Ларис, не стесняясь Аэлиты, плакала и говорила:
– Оф, беда, кажется! Ничего не могу сделать! Я же не врач! Я медсестра! Простите меня! Сынок, Аэлита! Куда мне пойти, что сделать!
Ларис была в отчаянии.
Девушка Ларис не слушала. Она очень быстро спускалась с Аибги, чтобы успеть. С ней был Сократ. Она делала все быстро – все, что сказал делать Ибрагим. Она нашла кучу старых газет. Смяв их, швырнула их прямо на дощатый пол «военного санатория». Потом нашла две картонные коробки из-под обуви, старые, порвала их на куски и тоже кинула на пол, на газеты. Сократ, ничего не говоря, стал помогать ей. Он притащил несколько щепок от печки-буржуйки, стоявшей в дальнем углу «санатория». Щепки Сократ бросил на обрывки газет и картона. Аэлита полила костер чачей. Сократ чиркнул спичкой и отскочил в сторону. На полу вспыхнул огонь. Ларис испуганно крикнула:
– Аэлита! Что ты делаешь! Будет пожар!
Ничего не отвечая ей, Аэлита нашла грязную чашку. Потом сказала Сократу коротко и сердито:
– Ссэ!
Сократ протянул ей обрубок шашки.
Аэлита обнажила запястье и два раза чиркнула обрубком по запястью. В чашку потекла кровь. Ларис, потеряв дар речи, смотрела то на руку Аэлиты, из которой уже тонкой струйкой текла кровь в чашку, то на пол, где разгорался костер. Когда в чашке уже было достаточно крови, Аэлита устремилась к костру и поставила в него чашку. Через полминуты голыми руками выхватила закопченную чашку из костра. Бросилась к Антону. Опять крикнула Сократу:
– Ссэ!
Сократ снова дал ей обрубок шашки. Им Аэлита разжала зубы Антона. И вылила ему горячую кровь в рот.
Сократ оттащил сестру назад. Ларис, охая и ахая, металась, ища, чем можно замотать рану Аэлиты. Потом с криком:
– Я твою маму! – Ларис оторвала от занавески на окне «военного санатория» кусок и им перевязала руку девушки.
Потом Ларис потушила пожар, чтобы не загорелся «военный санаторий», который как медицинское учреждение ей был дорог.
