Барбара Кингсолвер - Лакуна
Томми чуть не лопнул от смеха, услышав, что Барнса пришлось уговаривать поставить мое имя на обложку. Или хотя бы «подбросить эту идею отделу продаж». Обхохочешься. Мне пришлось согласиться. Томми умеет убеждать.
— Господи боже, подбросить идею отделу продаж! Сперва имя автора на обложке, а что потом?
Нет ничего лучше апрельского дня, налаженного автомобиля и жизни, которая, что ни говори, прекрасна, если правильно пожарить lomo adobado, потом наесться до отвала, а остатки мяса поделить между холодильником и двумя счастливыми кошками, которые не приносят никакой пользы. И ничего не убирать, так и оставить посуду в раковине. Горное шоссе вело на запад, к Грейт-Смоки-Маунтинс на горизонте; дорогу достроили недавно, специально для нас. Для Томми и для меня. Мы в этом ни капельки не сомневались. Теперь туннели не оканчивались тупиком, а куда-то вели. На другую сторону.
— Мистер Барнс, похоже, вообразил, будто страшно рискует из-за меня. Я прямо как Мориарти, угроза общему спокойствию. Он сказал: «Я надеюсь, что мне не придется пожалеть о своем решении».
— Ишь чего захотел! — фыркнул Томми. — Собственное имя на обложке. А потом потребуешь, чтобы они во всем покаялись.
— И бросили камень в грешника, — закончил я и разогнал «родстер» на полную. Мы плавно вписывались в повороты, чувствуя, как нас вдавливает в сиденья. Мир поплыл перед глазами, на апрельских деревьях вспыхнули бледно-зеленые огоньки. Мимо проносились пейзажи — водопады и висячие мосты над скалистыми ущельями. Окна в машине были открыты, и мы полной грудью вдыхали аромат весны, земли, новой жизни, смешанный с запахом прели; все это вдруг обрушилось на нас. Золотистые волосы Томми трепал ветер. Грешник, дитя соблазна, чье ослепительное сияние отражалось в ветровом стекле. Томми во всем блеске славы. Рука Томми как ни в чем не бывало касалась то одного, то другого, и я готов был разбить машину. Чтобы, отыскав нужную передачу, отдаться скорости.
— Вот это жизнь, дружище! Ты да я, — проговорил Томми, и в его устах это звучало почти как признание в любви. — Это и есть настоящая жизнь, и ты это знаешь.
РАЗРОЗНЕННЫЕ ФРАГМЕНТЫ,
МОНТФОРД ИЮНЬ 1949 — ЯНВАРЬ 1950 ГОДА (В. Б.)
Тревожный звонок раздался, когда к миссис Браун пришли из ФБР. Я наконец очнулся и понял, каким был идиотом. Я должен был предвидеть, что ФБР заявится в пансион миссис Битл. Тогда-то я понял: надо сжечь бумаги. Это произошло 10 или 11 мая. А приходили они вечером 4 мая, сообщила миссис Браун, этот день врезался ей в память, и она целую неделю ничего мне не говорила. Я от нее такого не ожидал. У нее был не Майерс, а двое других агентов, и расспрашивали они обо всем, что она могла знать. Не только за время нашего знакомства, объяснили они, но и о моем прошлом. Уклонение от налогов, проблемы с подружками.
Надеюсь, вы им ответили, что самая большая проблема для меня — найти хоть одну подружку.
Но миссис Браун не позволила обратить все в шутку. Они предложили ей деньги, если она что-то вспомнит. Заикнулись про пять тысяч долларов. Она спросила, понимаю ли я, что это за сумма. Я ответил: «А вы думаете, нет?» Мы сидели за зеленым столом на кухне; с недавних пор мы стали обедать вместе, потому что миссис Браун разлюбила закусочные. В тот день я приготовил ей бутерброд со свининой. Шел дождь. Ах нет, кажется, было сухо, потому что позже она вышла во двор, чтобы сжечь дневники, и огонь оглушительно ревел.
Я точно помню, как она откусывала по куску от бутерброда, клала его на тарелку, потом снова брала и откусывала. Едва ли не давилась. Я уже пожалел, что сделал бутерброд, потому что миссис Браун явно не была голодна, однако чувствовала себя обязанной доесть. В Мексике она разглядывала все вышивки, протянутые ей каждой босой торговкой. Не притворялась, будто смотрит, а внимательно изучала стежки. Она не станет лицемерить даже под страхом смерти.
Поэтому, когда я поинтересовался, отчего у нее нет аппетита, миссис Браун выложила все начистоту. Ей не хотелось беспокоить меня из-за агентов ФБР, которые навестили ее у миссис Битл. Ей неловко меня расстраивать. Пять тысяч долларов. Тут-то до меня наконец дошло, какую опасность я на нее навлекаю. До чего же я был наивен и глуп.
Миссис Браун призналась, что, общаясь с этими двумя, чувствовала себя так, словно извалялась в грязи. Миссис Битл подслушивала в гостиной, притворяясь, будто протирает пыль с подоконников. Я живо представил себе эту картину. Миссис Браун сообщила агентам, что я добропорядочный гражданин, всячески защищала меня, и я велел ей больше никогда этого не делать. Этим типам лучше не говорить лишнего.
— Мне кажется, вы ошибаетесь, — возразила миссис Браун. — Надо дать им отпор.
— Зачем? Какая разница, попаду я в их список коммунистов или нет?
— Во-первых, это докажет, что их так называемому осведомителю можно верить. Тому, кто вас оклеветал. Допустим, открывают агенты список коммунистов и видят в нем вас. Смотрят, кто выдвинул против вас обвинение, и говорят: «Отлично, нашему информатору можно верить. Непременно обратимся к нему еще раз».
Она была права. Так и есть. Ее проницательность устыдила меня.
У миссис Браун нашлось еще много чего сказать о сплетнях как уликах. В Женском клубе организовали комиссию для проверки соответствия учебников американскому образу жизни. По мнению миссис Браун, это зашло слишком далеко и пора кому-то проявить стойкость. Она так и сказала. Миссис Браун чуть не плакала. Меня же обуревали смешанные чувства. На кухню, задрав хвост, заглянула Чиспа, безразличная к тому, что творилось вокруг. Сунула нос в полупустую миску с едой у холодильника, фыркнула и удалилась. Жизнь продолжается, и это раздражает сильнее всего. Те, кого беда обошла стороной, живут себе как ни в чем не бывало, не задумываясь, как им повезло.
Я посоветовал миссис Браун подыскать себе другую работу. Она застыла с бутербродом в руках, широко раскрыв глаза от изумления, точно на рекламном плакате.
— Вы меня увольняете, мистер Шеперд? За то, что я вам рассказала?
Я возразил, что дело не в этом. Что я просто-напросто не хочу больше причинять ей неприятности. Миссис Браун выпила полстакана воды и отправилась в другую комнату за носовым платком. Я слышал, как она рылась в большой кожаной сумке для писем. Я вымыл тарелки и спрятал бутерброд, чтобы она не мучилась. Наверно, в столовой миссис Браун поплакала. Успокоившись, она вернулась на кухню, но глаза у нее опухли.
— Мистер Шеперд, вы что, газет не читаете? Меня уже выставили вашей тайной женой, блудницей вавилонской, подельницей в преступлениях и кем угодно. Разве что не написали, будто я еще и пчел для вас развожу. Кто меня теперь возьмет на работу? Пожалуй, мне и вправду стоит научиться разводить пчел.
Она так и сказала — разводить пчел. Мне захотелось стиснуть ее в объятиях. Но для этого пришлось бы взять ее на руки, до того она крохотная. Я прямо видел эту сцену. Наверно, мы оба живо себе представили, как стоим, распахнув объятия, на выложенной белой плиткой кухне, и не можем расстаться, точно в кадре из фильма, от которого зрители, присвистнув, бросают в экран попкорн. Мы решили просто стоять и смотреть.
Мы с миссис Браун заключили договор. Она по-прежнему будет работать со мной, но на определенных условиях. Нужно сделать массу дел: избавиться от оставшихся старых дневников. Уничтожить имена и даты. Я не совершил ничего дурного, ей это известно, и все же мы оба прекрасно понимаем, в какое положение она попала. ФБР может провести обыск, использовать информацию из записных книжек в качестве улик и впутать в это миссис Браун.
Я сказал ей, что пора этим заняться. Я повторил это несколько раз. Давно пора. Я откладывал больше года, с тех пор как мы бросили в огонь Билли Бурзая. Лучше смерть, чем огласка. Я ожидал, что миссис Браун возразит, но, как ни странно, она промолчала. Строптивая Вайолет, которая вечно твердит: «Это ваши слова, не сдавайтесь, не дайте вашим детям осиротеть, вы же сами их написали». Она тоже опустила руки. Миссис Браун хотела сама все сжечь. Стояла в дверях и наблюдала, как я сметаю с полки блокноты, от конца к началу. Похоже, ей, как и мне, не терпелось поскорее покончить с этим, покориться неизбежности.
Миссис Браун пошла вниз с первой порцией бумаг, а я обшарил ящики стола. Иногда я записываю на машинке, что случилось за день, и забываю положить страницу к остальным. И письма. Фридины я давно сжег — во-первых, они мне не принадлежали, — но с копиями моих собственных было расстаться труднее. Сейчас я все это собрал, вместе со старыми вырезками из газет, которые хранил; я чуть не плакал. Когда миссис Браун на заднем дворе развела огонь в бочке из-под дегтя, я как очумелый носился по дому, проверяя, не валяются ли где незамеченные дневники, которые я спрятал от самого себя, как пьяница — бутылку джина в люстру. Иногда я себя так и чувствую. Такое охватывает отчаяние.
